Виктор Королев — яркий пример певца, о котором безошибочно можно сказать: этот уж точно ни в один костюмчик не влезет, в смысле в один песенный жанр. Но так как в этом мире положено всех расставлять по ранжиру, то и российского артиста на каком–то этапе его сценической карьеры впихнули в нишу шансона. А Виктору что, для него главное — творить и нести людям положительные эмоции: веселые и грустные. А как это называется — шансон или альтернативный джаз, — думаю, для него непринципиально.
13 декабря Королев выступит в столичном концертном зале «Минск». «Гуляй, душа!» — так называется программа певца. Гульнем?..
— Не всякий исполнитель может гордиться тем, что в его репертуаре есть не просто хит, а мегахит. Для меня это ваша песня «Базар–вокзал». Можете сказать, что «прелесть вокзала», «прелесть поезда» вам знакомы?
— Как показало время, эта пес
ня действительно мегахит. Она вышла в свет в 1997 году, сегодня уже 2010–й заканчивается, а она живет. Мегахитность песни в том, что она искренняя и вся такая бесшабашная. Вся наша жизнь напоминает поезд — чух-чух-чух, — который бежит со своими остановками, вокзалами.
Конечно, мне знакома прелесть поездов. Причем самых таких — паровозов, которые вовсю дымили. На таком составе я и ездил к тете в деревню. Наверное, тогда тема этого хита и зародилась. И сейчас в моей жизни много поездов и вокзалов, только отличие в том, что мне маленькому очень нравилось ездить в поездах, а теперь тесновато в купе. Раньше я легко засыпал под стук колес, а теперь очень плохо сплю.
— Мне было удивительно услышать, что ваш песенный диапазон вдруг стал сводиться к шансону. Или меня радио и телевидение заставили в это поверить? Я всегда считал, что из вас может выйти яркий эстрадный исполнитель. Не Хиль, конечно, но и не Панайотов...
— У каждого артиста своя история! Все эти стили и ярлыки, которые приклеиваются, меня тоже не радуют. Дело в том, что сегодня слова «эстрадный исполнитель» заменились на «артист шансона». Слова «эстрадный исполнитель» несут аромат той эпохи, советской, от которой пытаются порой оградиться. Хотелось чего–нибудь новенького, вот и ворвалось, и прижилось. «Артист шансона» сегодня звучит более авангардно, более соответствует духу времени.
— Откуда и с чего взялось ваше увлечение всем тем, что связано с Францией? Вот они — ростки шансона?
— Сейчас меня с Францией практически ничего не связывает. И язык я практически забыл. Да и нет желания разговаривать на нем. Как и на английском. А есть потребность разговаривать только на русском. А раньше — да: театральный институт, спектакли на французском языке, затем у меня была безумная любовь с красавицей парижанкой. Бурный роман, письма, просто сумасшествие какое–то: как вспомню, так вздрогну. Я был даже готов к ней на коленях ползти, идти пешком, лететь по облакам.
А что касается ростков шансона... Был театральный институт, потом театр, кино. «Виновато» актерское образование. Мне в песнях хотелось не просто петь, а играть. То, что я не очень люблю, называлось «актерская песня». Терпеть не могу, когда говорят «инсценировка песни», ненавижу, когда говорят «автор и исполнитель». Но мне всегда нравилась жанровость песни, не просто «ля–ля–ля, тополя», а песня со смыслом. Я иногда слушаю какого–нибудь исполнителя и вижу, как он чего–то такое поет, такой урок сольфеджио, думаю: а ему–то самому интересно, он вообще понимает, о чем поет? Поет и показывает всем, какой у него голос — четыре октавы. Боже ты мой! А мне кажется, что можно спеть на одной ноте, с минимум октав, но спеть так, чтобы в этом звуке, в этой песне в одной ноте были и жизнь, и слезы, и любовь, и все.
— Вы ведь прекрасно себя чувствуете в жанре мюзикла. Приглашали ли вас в какой–нибудь из них, когда в России был бум на этот вид искусства?
— Я работал в театре «Школа музыкального искусства» под руководством Юрия Борисовича Шерлинга. Это был новый театр, новое направление. Семь месяцев я в нем фанатично, преданно пахал как проклятый. Но изменилась моя внутренняя творческая концепция. И хотя Шерлинг делал все для артистов, мне стало тесно в рамках театра. Мне был необходим другой масштаб. Я по жизни очень честный человек. Знаете, как говорится, лучше горькая, но правда, чем приятная, но лесть.
У меня была высокая зарплата, много льгот, но я по–честному ушел из театра, зная, что меня ждут нелегкие времена. В тот момент меня трудно было остановить, и я с огромным рвением и оптимизмом начал свою сольную карьеру. С тех пор, со времен работы у Шерлинга, я ни в каких мюзиклах не участвовал. В принципе, и не приглашали, не приглашают и, наверное, уже и не пригласят. Я очень рад, что я сегодня — артист эстрады. Практически каждый мой концерт — это мюзикл, где я читаю стихи, танцую, пою, разыгрываю драматические сценки. В новой программе, над которой я сейчас работаю, будут монологи плюс маленький фрагмент моего фортепианного исполнения. Недавно приступил к записи нового альбома и еще видеофильма.
— А что за неприятности у вас с Аллой Борисовной были? Не время еще приоткрыть тайну?
— Я не очень люблю говорить на эту тему. Пугачева — это Пугачева. У нее бывают определенные эмоциональные состояния, настроения. У нас были творческие столкновения, но она сама мне часто говорила, что с уважением относится к моему творчеству. И даже если иногда она так — ух! — глазом поведет, то мне, значит, надо было над чем–то призадуматься. Она как бы намекала — не туды–ы–ы–ы.
— Один из ваших любимых писателей — Чехов. Прочитал у кого–то из литературных критиков, что, по его мнению, Антон Павлович не очень–то и любил людей. Тем более — жалел. А просто резал и смотрел, что у них внутри. Потом следующего резал. И так далее. И описывал внутренности. Как вам такая версия?
— Как человек, который не любит людей, может писать гениальные произведения? Чехов — это вселенная. Он тоже имеет право на все житейские эмоции. О Чехове нужно говорить, что он сделал в литературе. А критиков надо отправить куда–нибудь подальше. Пусть «человеколюбящий критик» сам чего–нибудь напишет. И хотя бы на один процент приблизится к Антон Палычу. Сейчас критиковать стало очень модно, только есть ли у некоторых персонажей право на эту критику?..
— Вы привыкли доводить до конца начатое дело. И только с оценкой «отлично». Признайтесь, есть все же что–то в искусстве, что в силу каких–то причин вы сделали на «троечку»?
— Да, конечно, много недоделано. Недоиграл в театре, в классической музыке. Недоснимался в кино. Был фильм, в котором я видел, что это моя роль, мой сценарий. И добился кинопроб, но это были 90–е годы... Все развалилось — и фильм ушел в отставку.
А в жизни — недолюбил: надо было очень много работать. Недовоспитал. Очень много «не». Но, наверное, все вот эти «не» и создают мою сегодняшнюю творческую жизнь. Мне есть о чем сожалеть, в чем раскаяться. Я знаю, о чем пою, у меня там нерв по–особому болит.
