Когда–то Энди Уорхол, знаменитый художник поп–арта, предсказал, что в будущем каждый сможет прославиться на 15 минут. Сегодня так и есть, только «нормальному» художнику пятнадцати минут славы мало, он стремится к известности вечной и мировой. Язык изобразительного искусства в отличие от языка литературы универсален. Вот только долгое время «железный занавес» строго дозировал нам обмен впечатлениями и оберегал от влияния «гнилого буржуазного искусства». Те, кто не вписывался в «соцреализм», творили в полуподполье. И, конечно, свято верили, что стоит миру увидеть их полотна — и тут же придет слава. Теперь пути открыты, удивляй мир, пожалуйста... Но получается ли удивлять? С чем ассоциируется белорусское искусство? С Шагалом? Соц–артом? Или вообще с белым пятном? Самая подходящая тема для разговора в Музее современного изобразительного искусства... А в дискуссии приняли участие директор упомянутого музея искусствовед Наталья Шарангович, искусствовед и писательница Галина Богданова и я, Людмила Рублевская, критик, писатель, обозреватель.
Л.Р.: К сожалению, сложился стереотип: настоящее признание — за границей.
Н.Ш.: Действительно, многие из нынешнего старшего и среднего поколения белорусских художников утверждали себя не в Минске. Москва тех времен была для молодого художника все равно что в XIX веке — Париж. В Москве допускались эксперименты, которые не проходили у нас, хотя Минск — далеко не провинция.
Л.Р.: Кстати, о провинции... Еще один стереотип — что наше искусство, литература и т.д. идут повторительным курсом, как сформулировал еще Максим Богданович, и вечно кого–то догоняют.
Н.Ш.: В своем саду яблоки — самые зеленые, на своем огороде картошка — самая гнилая... Мне кажется, это придумали те, кто сам никогда не выставлялся за границей и боится показывать свое искусство. Как–то Пьер Карден предложил белорусским художникам выставиться во Франции. Нам казалось — выставка как выставка... Но первое, что сказал Пьер Карден, когда прошелся среди вывешенных картин: «Я все бы здесь купил».
Л.Р.: И купил?
Н.Ш.: Нет, выставка была некоммерческая, никто ничего на ней не купил.
Л.Р.: Итак, наш художник едет за рубеж... Конечно, он старается привезти то, что, по его разумению, заинтересует иностранцев. Некоторые молодые поэты в 90–х начинали писать постмодернистские стихи, веря, что у них получится универсальная поэзия, которую легко переводить, которую поймут. Вот вам и «повторительность».
Г.Б.: В отношении к нашему искусству, да и к литературе более подходит термин не «постмодернизм», а «посттрадиция». Архетип в его современном воплощении. Как на картине Зои Литвиновой: национальный орнамент постепенно раскладывается на первоэлементы и составляется во что–то современное, при этом сохраняя колористику, ритмику... Если говорить о «повторительном курсе», не нужно забывать, что какое–то время белорусское искусство шло впереди русского, в контексте европейского. У нас был сарматский портрет, гравюры Франциска Скорины, а в России все еще развивалось в традициях канонической иконописной школы. Ведь подумайте: такого второго смельчака, как Франциск Скорина, в Европе не было и, наверное, не будет — поместить в Библии свой портрет! В XIX веке наш классицизм — тоже особенный, романтизованный: Алешкевич, который учился у французского художника Давида, Валентий Ванькович... А в ХХ веке появились Дроздович и Рущиц, в память которых проходят международные пленэры. Дроздович создает свои «Нябесныя бегi», пишет встречу весны на Сатурне... Мои студенты посмотрели и сказали: это же первое фэнтези!
Л.Р.: Почему же мы не можем раскрутить Дроздовича, как литовцы — Чурлениса? Когда я делала «круглый стол» по туризму, прозвучала мысль: пока белорусы не станут навещать свои исторические места, иностранцам они тоже не будут интересны. Знают ли у нас свое современное искусство? Ведь чтобы создать имя художника, должно быть задействовано все общество, а не локальный круг специалистов. А пока мерило популярности — самый незначительный успех за границей.
Н.Ш.: Все же хорошие белорусские художники понимают, что выявляться в первую очередь нужно тут, на родине. Художник Андрей Задорин уехал на волне 1990–х, когда всех манил Запад. Его картины хорошо продаются, он выставляется. Но говорит, что на Западе не чувствует себя полностью востребованным. Только когда приезжает в Беларусь и на его выставку приходят люди, он видит, что им это действительно интересно.
Л.Р.: А если бы он не уезжал из Беларуси и не было бы за ним славы художника, состоявшегося на Западе? Пошли бы на него смотреть?
Н.Ш.: Думаю, да. У нашей публики просыпается интерес к современному искусству.
Г.Б.: Во многом я связываю этот возросший интерес с тем, что подросло поколение, которому в школе преподавали предмет «мировая художественная культура». Теперь его упразднили, а ведь сегодня главное восприятие — визуальное. Дети стали меньше читать, основную информацию воспринимают через картинку. Кроме того, нам нужно «вписывать» свое искусство в мировое.
Л.Р.: И каким же образом?
Г.Б.: Про национальную русскую школу искусства стали говорить после парижской выставки. Для белорусов такой шанс в начале XXI века — Венецианский бьеннале.
Л.Р.: Об этом событии широкая публика тоже не особо осведомлена. Хотя сейчас готовится участие Беларуси в очередном Венецианском бьеннале, я знаю, что куратор с белорусской стороны — Михась Борозна, а ты, Наталья...
Н.Ш.: Моя «должность» называется официально «комиссар». Я шучу, что кожанки не хватает...
Л.Р.: Не удивлюсь, если кто–то считает, что эти бьеннале с актуальным искусством интересны только специалистам.
Н.Ш.: Если бы наши спортсмены не участвовали, скажем, в Олимпийских играх, знали бы в мире об уровне нашего спорта? Кто стал бы судить об уровне нашей промышленности, если бы мы не участвовали в промышленных ярмарках? То же и в искусстве. Если мы сами не заявим о себе, никто не приедет к нам и не станет выискивать таланты и хвалить наше искусство или литературу. Нужно заявляться на мегавыставках. А Венецианский бьеннале — единственная выставка в мире, где есть национальные павильоны, и страна сама определяет, кого из своих художников ей представлять и как. И это совершенно некоммерческое мероприятие.
Г.Б.: Своеобразные Олимпийские игры в искусстве. Возможность прозвучать, и еще как. Ведь именно для парижских выставок созданы Эйфелева башня и скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница».
Л.Р.: Какой же проект подобного масштаба может сделать Беларусь, чтобы всем запомниться? Десятиметровую картофелину?
Н.Ш.: Сделаны у нас уже скульптуры и огурца, и картофеля, так что не стоит повторяться. Презентовать белорусское современное искусство можно по–разному. Повесить картины классиков прошлых десятилетий — никто не скажет, что это плохо. Но сразу заговорят о том, что у нас нет ничего нового.
Г.Б.: Но почему не представить керамику, гобелены? Это же архетипы!
Н.Ш.: Да, можно украсить павильон слуцкими поясами, поставить льняных кукол. Но это уже не будет актуальное искусство. Посмотрите, как оформили белорусский павильон на китайской выставке. Предлагалось много идей, даже вывесить «Гобелен века» Кищенко. Но пошли нетрадиционным путем: показать Беларусь через тему города и раскрасить сам павильон снаружи коллажем из картин Римашевского. Немного сюрреалистично... И очень красиво и современно.
Г.Б.: Главное, чтобы в том, что мы представим, чувствовалась Беларусь. Не обязательно для этого ставить льняные куклы. Каждой стране свойствен свой колорит. Во франко–итальянской школе, например, три основные цветовые доминанты — оранжевый, желтый, синий. Вспомните Ван Гога во Франции. Испанская гамма — белый, красный, черный. Русская — белый, красный, зеленый. И даже в постмодернистских работах белорусских художников доминируют белый, черный и красный. Производные от них — охристый, зеленоватый, то есть цвета земли.
Л.Р.: А соц–арт повезете? Да и на соцреализм вернулась мода... Люди пошли на выставку картин Севрука, на картину Волкова об освобождении Минска...
Н.Ш.: Мне кажется, иностранцы уже пережили интерес к соц–арту.
Г.Б.: Ему сегодня место в Лувре как части истории.
Н.Ш.: Люди теперь ищут не прямолинейности в искусстве, а философии.
Л.Р.: Но боюсь, что к концептуальному искусству у нас относятся не слишком серьезно. Когда литература создается в блогах, все — писатели. Многим кажется, что достаточно захотеть — и станешь концептуальным художником.
Г.Б.: Художник, даже концептуальный, должен владеть рисунком. Помню одну дипломную работу: художница изобразила нервную систему человека. Но с таким мастерством, что это было эстетично, как японский пейзаж.
Н.Ш.: Иностранцам нравится «рукотворность» наших картин, в которых главное не компьютерные технологии, а мастерство рисовальщика. Даже наши эпатажные художники обладают этим мастерством. И Руслан Вашкевич, если нарисует глаз, пускай это будет вырванный глаз, нарисует его правильно.
Г.Б.: Как бы я ни любила экспериментальные виды искусства, но если человек оторвется от земли, он не сможет взлететь. Ему не от чего будет оттолкнуться. Те пейзажи Сальвадора Дали, о которых мы сегодня говорим: «Ах, сюрреализм!» — это реальные виды Каталонии. Собор Святого семейства Гауди в Барселоне определяем как «модерн», а в Испании есть местечки, где из кирпича строят дома подобных плавных, текучих форм, и Гауди использовал это. Иностранцы иногда учат нас воспринимать наше собственное искусство. Китайским студентам показали выставку графики Рыгора Ситницы, где в некоторые работы были вписаны стихотворения Алеся Рязанова. Но наш посетитель те стихи мелким шрифтом обычно не читал, воспринимал образ в целом. А китайцы потребовали, чтобы им перевели, потому что привыкли, что иероглиф не может быть нарисован просто так. И оказалось, что стихотворения помогают по–другому понять картину.
Л.Р.: То есть не хватает постоянного диалога культур...
Н.Ш.: Очень не хватает. Почти все соседние страны проводят крупные международные выставки — «Арт–Москва», «Арт–Киев». Дают возможность своим художникам увидеть себя в контексте мирового искусства. Белорусские художники такой возможности пока не имеют. Мы только мечтаем об «Арт–Минске»... Поэтому нам важны такие выставки, как Венецианский бьеннале.
