Когда–то Андре Бретон в «Манифесте сюрреализма» заявлял, что настоящее искусство — это когда художник стреляет в толпу из пистолета, специально не целясь...
Тогда эти слова воспринимались как простой эпатаж. Сегодня смерть в прямом эфире — реальность. В Голландии взрыв негодования вызвало реалити–шоу «Большой донор»: за час и двадцать минут смертельно больная женщина должна была выбрать, кому из трех претендентов на пересадку достанутся ее здоровые почки. Причем, поскольку очередь на трансплантаты огромна, двое тех, кому не повезет, обречены в ближайшее время умереть. С другой стороны, российский шоумен Никита Джигурда пытается прославиться фильмом, в котором заснял появление своего ребенка — от процесса зачатия до родов. Литература, кино, изобразительное искусство стараются прежде всего шокировать публику, а не создавать красоту или открывать вечные истины... Где грань между любопытством и состраданием? Когда известный журналист получил премию за фото умирающих от голода африканских детей, поднялась волна возмущения: почему фотограф не попытался спасти ребенка, запечатлел и ушел? Безнравственно... С другой стороны, он же поднял важную проблему, заставил мир задуматься...
Углы в дискуссии об искусстве шока представляли драматург, писательница Елена Попова, писатель, художник, издатель Адам Глобус, художник Руслан Вашкевич и я, писатель–обозреватель Людмила Рублевская.
1.Почему же искусство шока так популярно сегодня?
А.Глобус: Искусство шока было всегда. Аристотель писал, что поэт должен при помощи страха и сочувствия вызывать сопереживание. Интересно, если мать убивает сына, брат — брата...
Л.Рублевская: Во–первых, Аристотель говорил не о шоке, а о катарсисе — то есть душевном очищении. Во–вторых, имелось в виду не реальное убийство, а игра актеров. В отношении гладиаторских боев Аристотель о катарсисе ничего не говорил.
А.Глобус: В моем доме закрыли «Гастроном», и мыши пришли ко мне домой. Смотришь телевизор — и тебя больше волнует не то, что там Джигурда роды своего ребенка демонстрирует, а то, что возле тебя мышь сидит и жрет твой сыр. Ты ее хлоп «мышебойкой»...
Е.Попова: И вы испытываете при этом сострадание к мыши?
А.Глобус: Дело не в том, что я испытываю, а в том, что, когда я в Живом журнале поместил пост, как убивал эту мышь, у него оказалось самое большое количество посетителей. Как–то в одном номере газеты «Наша Нива» собралось сразу девять некрологов на известных людей... Сотрудники волнуются, что делать? А как раз на той неделе умер слон в зоопарке. И я сказал: «Не волнуйтесь. За слона все равно переживают больше. Потому что людей в республике десять миллионов. А слон один».
Е.Попова: Еще Гете говорил, что ссора с кучером взволновала его больше, чем все мировые события. Волнует то, с чем соприкасаешься. Но есть и такое понятие, как нравственный императив. Когда Тарковский снимал «Андрея Рублева», там была сцена, где взаправду убивали лошадь. И Эфрос, очень крупный театральный режиссер, говорил, что не может простить этого Тарковскому. Так что это все–таки вопрос нравственности. Зачем вы, Адам, убили мышь?
А.Глобус: Потому что она разносчик болезней.
Е.Попова: А почему вам не убить одноглазого котенка в подъезде? Кому он нужен?
А.Глобус: Пытался. Как все нормальные мальчики в детстве, я считал, чтобы стать мужчиной, нужно задушить кота.
Л.Рублевская: У Глобуса рассказ про это есть. Кота он задушить не смог.
Е.Попова: А Бунин–то утопил кошку...
А.Глобус: Потому он лауреат Нобелевской премии, а я — нет.
Е.Попова: Не думаю, что поэтому. Да, шок — не катарсис. Катарсис — это сопереживание... А как сопереживать отвратительному? Убийству беспомощного существа?
Л.Рублевская: Вначале зритель видит, как убивают людей на экране... Пережив шок, привыкает... А потом?
Р.Вашкевич: С точки зрения культуры шок необходим лишь как один из способов воздействия на пассивную часть публики. Культура не является «локомотивом морали».
Л.Рублевская: Ну да, теория жестокого театра Антонена Арто насчет того, что только шоком можно пробить кору, которой покрылась душа зрителя...
Е.Попова: Это еще и бизнес. Зачем Джигурде было снимать зачатие и рождение своего ребенка? А кто б иначе о нем говорил? Средний актер с хриплым голосом...
2.Насколько безнаказанно для художника и публики можно играть такими вещами, как смерть, боль, эмоциональные муки?
Л.Рублевская: Высказывание Ницше о том, что, когда ты смотришь в бездну, бездна смотрит в тебя, не теряет актуальности. Я верю, что в человеке заложена свыше некая нравственная константа.
А.Глобус: Для меня, как для художника, ограничений нет. Не хочу ни научного прогресса, ни жизни после смерти.
Р.Вашкевич: Когда студенты–художники рисуют обнаженную модель, они же смотрят на нее, как на глиняный горшок. Художник имеет возможность отстраниться от обычных человеческих отношений. Сколько примеров, когда он рисует умирающего близкого человека...
Е.Попова: Достоевский, когда его жена умирала, в соседней комнате писал трактат. Но не забывайте, мы говорим об очень крупных фигурах.
Л.Рублевская: Когда–то древнегреческий художник Парасий, чтобы достоверно изобразить агонию Прометея, купил на рынке старого раба, распял его в своей мастерской и замучил до смерти... Этот поступок не помешал Сократу вести с Парасием задушевные беседы об искусстве...
А.Глобус: Талантливый режиссер заставит артиста страдать в реальности, если ему это нужно по сюжету.
Р.Вашкевич: Каждый художник приходит к тому, что его не устраивают правила игры, придуманные до него. И тут появляются неосторожные движения, дерзость, экстрим. Возможно, теперь у нас такое время, когда некогда разбираться в нюансах. Когда фотограф снимает умирающих детей, он просто обнажает проблему.
Е.Попова: У фотографа иные задачи, чем у художника. Так же, как у журналиста и у писателя. Журналист просто информирует общество.
Р.Вашкевич: Актуальное искусство — это и злободневные темы. Общие рассуждения теперь никому не интересны. Интересно, как конкретный человек относится к религии, сексу, деньгам, политике... Тут не обойтись без конфликтов.
Л.Рублевская: То есть конфликт нужен... Следовательно, автор должен его так или иначе решать. В соответствии со своими нравственными принципами.
А.Глобус: Не нравственные принципы. Только озарение. Я увидел зеленую грушу, меня озарило, и я ее нарисовал. Мне все равно, какую символику увидят в зеленом цвете на моей картине. Если меня озарила мышка...
Л.Рублевская: Ты ее убил... Потому что тебя так озарило. Но как бы ни озаряло Достоевского, он все равно не смог бы написать, что Раскольников не раскаялся.
А.Глобус: Озарение — это удивление. Вот, удивило меня, что птичка пролетела, в чашку нагадила... На искусство все время набрасывается рациональное. А это стихия.
Е.Попова: Если птичка пролетела, да, вы можете написать этюд. Но не напишете роман.
А.Глобус: И пуля, которая убивает, тоже маленькая. Для меня самое страшное, что пришел мой внук и испугался: «Как, вы убиваете мышей?»
Л.Рублевская: Вот видишь, у тебя уже есть нравственный императив.
А.Глобус: Что ж, от этого никуда не денешься.
3.Как в мире шоу–культуры охранять личное пространство?
Л.Рублевская: Когда умирал поэт Илья Кормильцев, а умирал он очень тяжело, от рака, по всем каналам показывали, как он лежит на животе на больничной кровати, уже не совсем адекватный от боли и наркотических препаратов, а журналисты лезут к нему с микрофонами...
А.Глобус: За умирающего человека отвечает его семья. Если они это допустили — это их вина.
Е.Попова: Такое случается. Родственники продают публике беспомощную знаменитость. Больного Караченцова жена водит по публичным мероприятиям. С другой стороны, есть люди, которые сами готовы к раздеванию. Помните, засняли агонию Дали?
Р.Вашкевич: Он просто шел до конца в своей концепции. Повторю, в наших условиях шок в искусстве — вынужденная мера.
Л.Рублевская: То есть если бы у вас изначально все было — внимание публики, деньги, — вы делали бы другое искусство?
Р.Вашкевич: Посмотрите на многополярность, многожанровость зарубежных художников. А у нас черно–белый расклад с редким вкраплением красного и зеленого в лучшем случае. Мы пока только пробуем воспитать зрение и зрителя. Лет шесть говорим о проекте «Голая правда». Каждый критик, искусствовед пишет текст–исповедь, чем он пожертвовал ради эфемерного счастья понимать искусство. А чтобы удостоверить подлинность слов, должен сняться без одежды. Но только Адам Глобус сразу согласился. Одна искусствовед сказала: я не раздеться боюсь. Я правду не могу написать о художниках.
4.Так реально ли кого–то сегодня удивить искусством шока? И тем более что–то изменить им в мире?
Л.Рублевская: Всегда были и будут люди, которые мечтают изменить мир.
А.Глобус: Это ученые и религиозные деятели. Не художники и не литераторы.
Л.Рублевская: Ну и для чего, по–твоему, Владимир Короткевич создавал миф о той Беларуси, о которой он мечтал? Для самовыражения?
Е.Попова: Если посмотреть на современную мировую литературу в доступном нам виде — ну не вижу я там засилия шока. Телевидение, живопись — да... Крупнейшая фигура в европейской драматургии — Марк Равенхилл, матерщинник и провокатор. Но весь современный театр нельзя свести только к театру шока.
Л.Рублевская: Станиславский не разрешал, чтобы в спектаклях задействовали животных и детей. Потому что зал смотрел на датского дога, а не на Гамлета. Любая реальная смерть по глубине воздействия на зрителя перешибет любой спектакль. Мы не можем это сопоставлять... Но сегодня это сопоставляется. И зритель уже ждет от зрелища... хотя бы реальную мертвую мышь.
Р.Вашкевич: Это верно, когда мы говорим о мировом искусстве. А если мы тут будем философствовать и делать чистенькие концептуальные проекты, то замкнемся в кругу публики, где все друг друга знают. Мы вынуждены иногда форсировать ноты, немного «давать петуха».
Л.Рублевская: Режиссер Левидов в 20–х годах прошлого века поставил в Москве спектакль о Французской революции, сформулировав такой метод: «Масса ждет от нас халтуры, и мы не имеем права обманывать ее ожидания».
Р.Вашкевич: Искусство шока — способ выбить у обывателя землю из–под ног. Тогда в следующий момент ему можно будет подставить «свои резные костыли».
Л.Рублевская: А будет ли тот момент, если обыватель привык к реалити–шоу, а не к глубоким психологическим спектаклям?
Р.Вашкевич: Нас интересует сомневающаяся часть людей, которые что–то ищут.
Е.Попова: К сожалению, тут не может идти речь о массе. Массе, да, нужен шок, грубые приемы, различные приманки. Но ведь это не искусство. Большинство никогда не участвовало в большом искусстве. Однако куда–то человечество движется в своем высшем духовном развитии, и если ты хоть немножечко этому продвижению вперед поможешь, если у тебя будет хоть один читатель, один на тысячу, это уже хорошо.
