Ежегодно в мире пересаживается более 20 тысяч почек. В Беларуси за прошлый год — всего 8Трансплантология — святое дело, с этим теоретически согласны все. У нее даже есть свои покровители — Козьма и Дамиан, которые согласно легенде спасли одного человека, пересадив ему ногу другого. Но, как горько шутят современные медики, это был первый и последний случай, когда к лику святых приравняли трансплантологов. Сегодня же только ленивый не бросил в них камень. Похоронить под своими подозрениями и обвинениями мы трансплантологию, конечно, можем, но так и не найдем ответа на вопрос: почему в Беларуси пересадка органов теперь — исключение из правил? Не найдем, пока сами с себя не спросим.
Не хочется в очередной раз объяснять очевидное, что все истории о «врачах–убийцах» к Беларуси не имеют никакого отношения, что орган «по ошибке» не могут взять у еще живого человека: смерть мозга, которую констатируют консилиумы, — 200–процентная гарантия, что точка возвращения, увы, пройдена. Эти и другие обывательские страхи врачи давно развеяли. Но воз и ныне там. Хуже того, сегодня трансплантация почки в Беларуси отброшена к уровню 1973 (!) года. За прошлый год пересадок проведено раз в пять меньше, чем ежегодно делалось в 80–х, и на два порядка меньше, чем делают сейчас, скажем, в Испании. При том что в «операции последней надежды» остро нуждаются 600 из тех полутора тысяч белорусов, чью жизнь сегодня продлевают в отделениях гемодиализа. Хотя речь идет о самой отработанной, самой, если хотите, «рутинной» технологии. По словам председателя парламентской Комиссии по охране здоровья, физической культуре, делам семьи и молодежи Олега Величко, ежегодно еще 400 белорусам нужна пересадка печени, 500 — сердца. Но они так и умирают, не дождавшись помощи.
Когда недавно во время выездного заседания комиссия по охране здоровья, физической культуре, делам семьи и молодежи посетила 4–ю минскую больницу, где и делают сегодня все «штучные» пересадки, депутатов встретили в холле два десятка бывших подопечных трансплантологов. Кто–то прожил с новой почкой 30 лет, кто–то уже после операции родил ребенка. Кто–то ждал своей очереди всего полтора месяца, для кого–то ожидание затянулось на годы. Бронзовому призеру Олимпийских игр Дмитрию Дебелко почку готова была пожертвовать мама, но ему повезло: в последний момент появился подходящий трупный орган. На слове «трупный» язык обычно запинается, а зря: абсолютное большинство уверенных в себе людей, которые сидели тогда в холле, обязаны жизнью совершенно постороннему человеку, погибшему в ДТП от черепно–мозговой травмы. Лишь в 2003 году — после памятных российских скандалов — белорусские медики решились на родственные пересадки. И сегодня 40 процентов почек дарят обреченным самые близкие. Но если в абсолютных цифрах — это прорыв, то в относительных — мизер. По словам руководителя Республиканского центра нефрологии и трансплантации почки Олега Калачика, когда медики сделали ставку на родственное донорство и стали прощупывать почву в семьях, то столкнулись с феноменом: «Никто из молодых родителей свою почку не дал. Средний возраст тех, кто выразил согласие, — 55 — 60 лет». Вот мы и пришли к тому, с чего начали — к прозе жизни. Десятки белорусов, стоящих в листах ожидания, могли бы получить шанс. Врачи дать его готовы, родственники — нет. Красноречивые примеры из практики 4–й клиники: в последний момент отец отказался поделиться почкой с дочерью, мать — с сыном... Какова в таком случае судьба трансплантации печени, к которой готовятся белорусские хирурги? Ведь немецкие коллеги, помогающие нам освоить эту операцию, советуют начинать именно с родственных пересадок! Сразу вспоминается еще один случай, произошедший в РНПЦ детской онкологии и гематологии. Одному маленькому пациенту понадобилось пересадить печень. Мама бомбардировала письмами все инстанции — и медики нашли за рубежом нужную клинику, нашли деньги. И вот встал вопрос о доноре. Идеальной кандидатурой была та же мама. Но как только ей предложили пойти на операцию, она тут же бесследно исчезла. С тех пор ни слуху от нее ни духу...
Ну ладно пересадка почки или печени — здесь действительно от донора при всей его любви к ближнему требуется мужество, даже героизм, на кону–то его собственное здоровье! (Это, впрочем, тоже спорный вопрос: на Западе доноры в среднем живут на пять — семь лет дольше, чем их ровесники, не проходившие через такую процедуру.) Но почему в Беларуси нет банка стволовых клеток? Ведь спасает наших онкологических больных часто кто угодно, только не мы сами! 15 тысяч долларов тратится лишь на поиск одного донора по всему миру. И представьте: самому юному донору в истории РНПЦ детской онкологии и гематологии был всего 1 год и 3 месяца. Как объясняет заведующий отделением трансплантации костного мозга Юрий Стронгин, даже родные не всегда могут помочь в подобных ситуациях: «Если в семье три ребенка, то вероятность, что кто–то из них подойдет на роль донора, около 20 процентов. Мы обращаемся в международный банк, хотя шанс найти нужного человека выше в той стране, где он родился». Конечно, здесь очень много организационных вопросов: нужны деньги (один анализ обходится в 250 долларов), нужны реактивы, нужна четкая организация, в конце концов, нужно время — лет пять, чтобы банк реально «заработал». Но главное — должно быть желание просто прийти и попытаться помочь. Не важно — близкому или чужому человеку, соотечественнику или иностранцу, потому что никто не знает, в какой точке мира со временем понадобятся ваши стволовые клетки. Детские онкологи приводят цифры, не требующие, наверное, никакого комментария. Трансплантация спасла 168 из 260 белорусских малышей, которым не помогало никакое другое лечение. А если бы донора не нашли, в живых осталось бы только 8...
О трансплантологии сегодня пишут много — о будущем республиканском центре, о планах, проблемах, организационных и правовых неувязках. И конечно, о проекте нового закона о трансплантации, который внесен в повестку нынешней сессии парламента. Краеугольный камень проекта — наш личный выбор. Речь о принципе «презумпции согласия». Это значит, что все мы априори готовы помочь кому–то, когда уже перейдем в мир иной (если, разумеется, не оставим на сей счет особых указаний). Существует и другой подход — «презумпция несогласия», «информированного согласия», то есть «донором быть не хочу, а захочу — уведомлю дополнительно». Так вот, если восторжествует эта позиция высоких моралистов, то, по мнению белорусских трансплантологов, и говорить будет не о чем. Нечего и делать. На трансплантации можно будет поставить жирный крест. Если сейчас врачи считают операции по пальцам и наталкиваются на стену непонимания даже среди родственников, то что же будет, когда о своей доброй воле каждый будет заявлять, как об особом мнении и желательно в письменном виде? Если мы сегодня не готовы отдать самым близким и дорогим одну почку или кусочек печени, то у последней черты вспомним ли о другом? Или тот, другой, — о нас?
Фото Александра РУЖЕЧКА, "СБ".
