Простая тетрадь из семейного архива много лет хранила тайну повстанцев Калиновского...Этот небольшой блокнот в картонной обложке со множеством закладок и потайных карманов был ценен разве что как семейная реликвия, хранившаяся в семье Кастровицких с 1813 года. С точки зрения исследователя, интереса не представляла: обычные хозяйственные записи про долги, заход Солнца, компаньонов и виды на новый урожай. Листки небольшие, но плотные, будто грифельная доска. Весьма удобно для хозяина: вытер старые записи — и пиши себе заново. Хоть в конюшне, хоть на ярмарке; в дождь, в снег — не размокнет.
Наверное, так и легла бы она на полки архивного хранилища на многие годы, если бы не юбилей славного представителя рода — писателя, художника, общественного деятеля Каруся Каганца (тетрадь предположительно принадлежала сначала его деду, а после — отцу Карлу Кастровицкому). По поводу юбилея невзрачный хозяйственный блокнот был извлечен из фондов Белорусского государственного архива–музея литературы и искусства (БГАМЛИ). И из его потайного кармана выпало несколько линованных страничек в чернильных и карандашных вензелях. «3 serpenia 1864 r. W Minskim Klasrtarsu XX: Bernardynow. Wspolwiesnowy» (3 августа 1864 г. В Минском монастыре бернардинцев. Сокамерники. — Перевод авт.)
И сразу стало понятно, почему в семье Кастровицких эту тетрадку бережно хранили более полутора столетий...
Ночь прощания
...Мы никогда не узнаем, о чем говорили эти молодые и не очень молодые мужчины, ждавшие этапа в бывшей монастырской келье. Кому–то из них пришла идея разорвать записную книжку и каждому расписаться на рассыпавшихся страничках. Они пронесут эти листки через тюрьмы и каторгу. Сохранят прощальные строки товарищей, которых не суждено больше увидеть. Как сохранил их Карл Кастровицкий.
Это была последняя ночь. Завтра не останется ничего: ни борьбы, ни семьи, ни жизни. Только остроги и арестантские роты. Под сводами монастыря воркуют голуби. Говорят, это к счастью. Но все они знают: счастья не будет. Больше никогда не будет. Калиновского уже повесили на Лукишках в Вильно. Всю грусть вкладывают они в эти прощальные строки...
Через полтора века записная книжка, прошедшая с хозяином этапы в ошмянской, виленской, а может, и московской тюрьмах, потом тысячи верст в Сибири, вернулась в те стены, где была когда–то написана. Жизнь любит парадоксы: Белорусский государственный архив–музей литературы и искусства находится в здании бывшего костела бернардинского монастыря. Здесь по–прежнему слышно воркование голубей под крышей. Именно сюда передала семейный архив Кастровицких наследница, дочь Каруся Каганца Галина Путята в начале 1990–х.
Якутские парафияне
Думается, бернардинский монастырь совсем не случайно был превращен в тюрьму. И дело даже не в надежной толще монастырских стен. В темницу был реорганизован бывший приют вольнодумства.
Бернардинцы, как, впрочем, и монахи других католических орденов, давно уже не ко двору были в присоединенных землях империи. Взять хотя бы события, которые происходили незадолго до восстания Калиновского в Варшаве. В феврале 1861 года во время демонстрации царскими жандармами было убито 5 человек. Губернский Минск тогда выразил свою позицию: «Бунтарские песни и траурная одежда распространены не только по Минску, но и по всей губернии. Поют помещики, студенты, учащиеся, лакеи и, к сожалению, чиновники», — писал в июле 1861 года в донесении в Петербург губернский прокурор Я.Зенкевич.
В костеле святого Язепа и монастыре бернардинцев, естественно, не могли думать иначе. В 1862 году, в годовщину варшавской трагедии, здесь при большом стечении народа отслужили мессы в память о погибших. Чуть позже минский полицмейстер рапортовал о том, что в костеле «большое количество народа, многие в национальных костюмах»... «после свершения у большого алтаря обедни с исполнением так называемой «имшы спяванай» с музыкой ксендз Шукевич с другими священниками сошли на ступени алтаря, стали на колени, народ пропел революционный гимн»... Таким образом в костеле бернардинского монастыря отмечали годовщину восстания 1831 года. Понятно, что так дальше продолжаться не могло. 26 ноября того же года в монастыре вспыхивает пожар. Он–то и стал предлогом, под которым монахи–бернардинцы были переведены в Могилев. Немало священнослужителей приняли позже участие в восстании Калиновского. И отправились в Сибирь. В Якутии и в других сибирских уголках даже появились костелы. И парафиян в них в те годы хватало...
«Товарищи по неволе и совместному терпению»
Буквы в именах пляшут в разные стороны. Иные надписи сделаны так мелко, что не разобрать: все экономят бумагу. Они больше не свидятся. И очень хочется сохранить эти строки, собрать на клочке автографы соратников. Чернила за полтора столетия то расплылись жирными разводами, то выгорели. К сожалению, ненадежный материал для истории. Но спасибо и на том, что в камерах были хоть дешевые, но все–таки чернила. Когда были расшифрованы первые имена из записной книжки Карла Кастровицкого, стало понятно, что в монастырских застенках томились не последние фигуры в повстанческой иерархии. К примеру, Гектор Карказович — один из организаторов и начальник отряда в Игуменском уезде, Михал Добровольский — помощник повстанческого начальника Минска, Михал Аскерко — повстанческий комиссар Минского уезда. «Товарищи по неволе и совместному терпению» — называют они в этих прощальных обращениях друг друга.
Из курса школьной истории сохранилось весьма лапидарное представление о восстании 1863 — 1864 годов: борьба за лучшую долю крестьян, «Мужицкая правда» Калиновского и так далее. Бесспорно, все это было. Но ведь было и другое. Идея бунта вызрела не в крестьянской среде. За право земли на самоопределение выступали главным образом дворяне, шляхта. Крестьянство, как это ни печально, романтические идеи не слишком поддержало. Янка Лучина в очерках «З крывавых дзён» рассказывает о Михаиле Тюндевицком — офицере, который пытался вести пропаганду идей повстанцев в окрестностях Борисова. Его схватили местные жители, привезли в Минск и расстреляли. Тело захоронили тут же, на месте расправы. Залили могилу известью и поставили стражу. Увы, повстанцы, по многолетней исторической традиции, были «страшно далеки от народа». Виленский генерал–губернатор Муравьев трижды снижал вознаграждение, которое платили крестьянам за пойманного и доставленного повстанца: от пяти рублей до двух польских злотых. Для крестьян, едва только переставших быть крепостными, — неслыханное дело. Вот и старались. К примеру, чтоб выгнать из леса группу Свентарецкого, вырубали в лесу широкие просеки. И поджигали бор с разных сторон, «каб выкурыць з iх палякаў»...
«Когда осяду на поселении...»
Но вернемся в бернардинский монастырь. Одни из здешних сидельцев попали сюда по этапу, другие были арестованы прямо в Минске. О своей незавидной участи многие из них уже были осведомлены.
«Людвиг Тарасевич из Кракова — на 4 года работ каторжных в Сибирь,
Антоний Леонович из Варшавы — в Саратов, в роты арестантские,
Юлиан Паскевич — Виленской губ., Завилейского уезд., к каторжным работам на 8 лет в Сибирские крепости».
Напротив фамилий других повстанцев, оставивших росписи на линованных листках, Карл Кастровицкий сам напишет остро отточенным карандашом «оставили в Минске», «оставили в Петербурге». Записи, начатые в стенах бернардинского монастыря, превратятся для него в летопись этапов, по которым прошли повстанцы. Покинув стены минского острога, он по–прежнему ведет свою тетрадь. «Товарищи путешествия из Минска»: Винцент Бардзибовский, Эвелина Валовнянка, Хома Миладовский, Гектор Карказович. Многие фамилии так и не удалось расшифровать. Может, они еще ждут своего часа...
В Вильно, куда, по всей видимости, был этапирован Кастровицкий, ксендз–повстанец Юзеф Шепетовский написал в его тетрадку молитву за всех узников: «Отец всех покинутых, прошу, не пренебрегай вздохами, слезами, молитвами, обидами сирот, вдов, узников и изгнанников». Ее будут читать тысячи голосов в Тобольске, в Оренбурге и в шахтах Урала.
В 1872 году Кастровицкие вернутся из Сибири в Москву. Вообще–то свободу им дало Высочайшее повеление Александра II, подписанное еще в мае 1871 года в ознаменование рождения великого князя Георгия Александровича. Этот документ был одним из основных, освобождавших ссыльных от надзора. По нему тысячи людей возвращались домой. Вот только дорога эта была нестерпимо длинной — Кастровицкие ехали на перекладных из Тобольска до Москвы несколько месяцев и лишь оттуда поездом до Минска. Это было последнее путешествие старого повстанца: по возвращении в Засулье (недалеко от Столбцов) Кастровицкий–старший умрет. Ему выпало счастье, которое не случилось многим соратникам, — быть похороненным в родной земле, а не в сибирской мерзлоте.
А на последней странице повстанческих автографов — песня. Полная отчаяния, грусти. И... иронии (публикуется в построчном переводе с польского. — Авт.):
Когда окажусь я на поселении,
Женюсь я на дочке татарина,
Может родиться в моем поколении
Новый Пален для Царя...
Казалось бы, вполне верноподданнические стихи. Может, это песня сломленного человека? Но едва ли ее хранили бы полтора столетия с автографами мужественных повстанцев. Нет, конечно, нет. Ведь Петр Людвиг фон Пален, о котором идет речь, — один из организаторов покушения на императора Павла Первого...
Светлана ЛИЦКЕВИЧ, «СБ», Анна ЗАПАРТЫКО, БГАМЛИ.
