Наверное, нет человека, который не любит пересматривать свои старые фотографии. Маленькие, большие, цветные, черно–белые, пожелтевшие, серые, как последний снег, групповые, одиночные. Те, на которых снят весь первый класс, выпускной десятый или институтская группа, курс. Даже совсем маленькие, три на четыре с уголком, сделанные для документов, интересны своей серьезностью и официальностью.
Что мы ищем на этих старых снимках, что хотим увидеть? Почему с таким трепетом перебираем, перекладываем, листаем большущие альбомы? Ясное дело, что себя любимого, любимую, близких и дорогих людей изучаем и рассматриваем. Мы хотим увидеть время, прожитое, исчезнувшее, но зафиксированное фотоаппаратом. Тем таинственным светом, который оставляет следы на пленке, а затем на фотобумаге.
Смотришь на свои карточки и думаешь о том, что, например, здесь мне 11 лет. Стою с бамбуковой удочкой, а на этой карточке — уже 30, опираюсь на капот личного автомобиля... Здесь — восемнадцать, а тут — 22. А вот снимок, где мне 25. Я тогда служил срочную, одет в военную форму, значки блестят, глаза горят.
Вроде и пролетело несколько лет, а я все такой же, почти не изменился. Или вот эти фотографии: на первом снимке — 30, а на втором — 40 лет. Так на том, где 30, выгляжу взрослее, чем на том, где 40. Удивительно...
За этот год в моих руках побывало много старых довоенных снимков и фотографий, сделанных во время войны. Так вот многих людей я не узнавал. Знал, что это один и тот же человек, а не узнавал его. Хотя времени прошло совсем немного, год или два. На довоенных снимках веселые и открытые лица молодых людей, почти детские. Многие улыбаются, и на военных тоже есть улыбки. Но...
Дети и юноши за год превращались во взрослых. А взрослые — в стариков. Эти фантастические метаморфозы меня потрясали. Вот об этом я писал колонку. И на этой мысли, возможно, и поставил бы точку. Но...
Вот знаменитый снимок казни молодых минских подпольщиков. Один из самых известных и жутких снимков Второй мировой войны. Немецкий офицер, руки в перчатках, накидывает на шею молоденькой девушке петлю. Через несколько мгновений 17–летняя подпольщица Маша Брускина будет повешена вместе со своими товарищами Володей Щербацевичем и Кириллом Трусом на воротах минского дрожжевого завода. Фотография эта сделана 26 октября 1941 года. Наверняка этот страшный снимок знаете. Он даже на Нюрнбергском процессе фигурировал как неоспоримая улика, как обвинение фашистов в преступлениях.
Так вот что я узнал. Не так и давно в Германии проходила выставка, посвященная оккупации Беларуси. На ней среди сотен других экспонатов была и эта фотография. Пришла на выставку пожилая немка. Она переходила от одного экспоната к другому, от фотографии к фотографии. Остановилась перед снимком казни Маши Брускиной и упала в обморок. Все подумали, что она сильно разволновалась.
Так оно и было. Только дело в том, что та женщина узнала офицера, накидывающего, затягивающего петлю на шее минской девушки–подпольщицы. Узнала, не могла не узнать, так как это был ее отец, офицер СС.
Тот офицер–палач прошел войну. Умер в своем доме, в своей постели. Дочка знала, что он воевал на Восточном фронте, но кто тогда не воевал?
В итоге дочка офицера–палача покончила с собой...
Мне кажется, что тут комментарии не нужны.
Да, те фотографии казни, сделанные в Минске 26 октября 1941 года, — последние в жизни Маши Брускиной, Володи Щербацевича и Кирилла Труса. И уже никогда, сколько бы ни прошло лет, молодые люди не повзрослеют.
