Странное, должно быть, ощущение, когда твой родной дом становится музеем...
Мне довелось в какой–то степени понять это чувство — Михась Константинович Мицкевич, младший сын Якуба Коласа, пригласил меня для интервью в свою бывшую комнату, которая сегодня стала одним из экспозиционных залов дома–музея Якуба Коласа. Михась Константинович, разумеется, чувствовал себя в привычной обстановке. А мне очень хотелось крикнуть экскурсантам, которые с интересом рассматривали мою кожаную кепку, красовавшуюся на тумбочке, что это — не личная вещь классика, а след моего временного журналистского присутствия.
Михась Константинович пристально следит за всеми публикациями и передачами, связанными с именем отца. Довелось и мне в свое время получить от него несколько замечаний. И спорить трудно: кто же лучше знает о Коласе, чем его сын? Который, кстати, когда–то объединил два «литературных рода», женившись на дочери Янки Мавра. А еще Михась Мицкевич — доктор технических наук, 56 лет проработавший в научно–исследовательском физико–техническом институте, автор многих научных работ и изобретений. Написал он много и об отце. А вскоре в журнале «Нёман» будут опубликованы его воспоминания о погибшем на фронте брате Юрке.
— Беспокоит издание наследия отца... — с наболевшего начал разговор Михась Константинович. — Некоторые правки Колас вносил из соображений автоцензуры. Русский поэт Сергей Городецкий взялся за перевод поэмы «Новая зямля». Но по переведенному им отрывку Лужанин сделал около 500 замечаний. И Городецкий отказался переводить дальше, хотя уже получил гонорар. До Коласа дошло, что несостоявшийся переводчик начал распускать слухи, будто в поэме «Новая зямля» воспеваются единоличники. И отец в сцену смерти Михала дописал 18 строк, в которых Михал сомневается в правильности своего стремления получить собственный кусок земли. Я считаю, эти строки звучат искусственно. Их не должно быть. Кое–что учли, например, вернули слово «Бог», которое Колас заменил на «лёс». Случилось и самому быть «цензором»... Помню, когда при Хрущеве стали сеять кукурузу, Колас написал сатирическое стихотворение... Мы с братом убедили его выбросить из стихотворения опасные строки, и они не сохранились.
— Вы согласились бы, чтобы все, что касается жизни вашего отца, было обнародовано?
— Не вижу ничего страшного, если в беллетризованной биографии будут освещены какие–то непарадные факты. Я не против был даже, когда в полных собраниях сочинений печатались стихотворения Коласа, посвященные Сталину. Ведь писатель — не икона. На недостатках и ошибках больших людей тоже можно учиться. В нашей семье главное было — правда, Колас никогда не лгал.
— В таком случае, говорились ли в семье какие–то диссидентские вещи?
— Колас вообще был неразговорчивый человек. Все вынашивал в себе. Ни разу не слышал, чтобы он говорил что–то против Сталина. Помню, как Колас цитировал свою эпиграмму, написанную в 1938–м: «Калi на з’ездзе цi на сходзе к табе фатограф не iдзе, дык так i ведай: ты не ў модзе i не патрэбен ты нiдзе. I думай, браце, аб бядзе». Я очень жалею, что во время войны сгорели тетради с юмористическо–сатирическими произведениями Коласа.
— Но какие–то произведения из них вы помните?
— Помню отрывки из поэмы «Сон цi я». В конце 1920–х в Союзе писателей проводили капустники. Писатели пели, танцевали, читали свои стихи и пародии друг на друга. Колас узнал, что для очередного капустника Андрей Александрович готовит что–то, высмеивающее классиков. Вот и написал пародию на поэму Александровича «Ценi на сонцы». Изобразил, как писатели и поэты идут на Парнас, ссорятся между собой, провозглашают: «Скiнем музу заняпалую, i верх возьмем над Купалаю. Ад Якуба дзядзькi Коласа не пакiнем нават воласа. А з Бядулям тым крывуляю мы пакончым адной дуляю». К сожалению, поэма погибла... Исчезла и комедия Янки Мавра «Балбатун». Пьесу эту в свое время разругали, но БДТ принял ее к постановке. Мавру должны были выплатить гонорар. На то время — очень большие деньги. Он пришел в кассу, ему говорят — только мелкие деньги остались, приходите в понедельник. А в понедельник уже шла война. И семья Мавра абсолютно без денег вынуждена была выбираться из Минска. В Алма–Ате Янку Мавра, старого и больного человека, нигде не принимали на работу. Помню, как в Ташкенте отец получил от него письмо, где тот писал о своем бедственном положении: дочку выгоняют из школы, потому что не могут заплатить двести рублей за обучение в десятом классе. Отец послал деньги. Когда я женился на дочери Мавра, шутил: калым уже заплатили.
— Столько друзей Коласа было репрессировано... Мне приходилось писать на архивных материалах о том, как и самого Коласа преследовали власти. У него же и обыск был...
— Конечно, угнетенное было состояние у отца. А обыск был, когда арестовали маминого брата, дядю Сашу — Александра Каменского, который жил у нас. Очень веселый человек, добрый... Единственный из братьев матери, которому удалось получить высшее образование, — он окончил Казанский университет. Чудаковатый, конечно... Всегда его студенты к нему приходили в гости. Помогал в доме по хозяйству, в огороде работал. Есть версия, что его арестовали, чтобы выбить показания против Якуба Коласа. Дяде Саше дали пять лет. Он отморозил ногу на лесоповале. Ногу ампутировали — какое там лечение... Умер. Помню, как дядя Саша рассказывал мне на ночь древнегреческие мифы... Пытался научить немецкому языку...
— Арестовали и дядю Коласа, известного ученого и общественного деятеля Язэпа Лёсика. Его жену Ванду Левицкую выселили с детьми из квартиры, она осталась без работы, вынуждена была уехать в Россию...
— Я смутно помню Язэпа Лёсика. Такое впечатление, что Колас немного его побаивался. Упорный был человек, настойчивый. Брат его Антон был совсем другим — тихий, добрый, занимался со мной математикой. Какое–то время у нас жил старший сын Язэпа — Юрка. Его потом не принимали в институт, хотя он был очень талантлив. С огромными трудностями окончил энергетический факультет. Ванду Левицкую помню всегда мрачной.
— Кстати, я читала, что отец вашей жены, Янка Мавр, серьезно увлекался эсперанто...
— Он читал мне «Евгения Онегина» на эсперанто. Благодаря своему увлечению он смог написать такие книжки, как «Амок», — переписывался с эсперантистами мира, получал от них редкую информацию. Кстати, Янка Мавр не только эсперанто, но и спиритизмом занимался.
— Это как же? Всерьез?
— У него был философский склад ума. В спиритизме видел не мистику, а неисследованное природное явление. Пытался понять его механизм. У Мавра были две толстые тетради, куда он записывал результаты спиритических сеансов. В 1938–м он их сжег. Конечно, жалел, но они бы все равно не сохранились.
— И как в довоенном Минске проходили спиритические сеансы?
— Убирали освещение. На столе рисовался алфавит и слова «да» и «нет», ставилось блюдце с черточкой. Человека четыре садились за стол, руки — на блюдце, и вызывали духа...
— Кого же?
— Васко да Гамы, Наполеона... Игоря Северянина. Задавали вопросы. Блюдце начинало бегать по столу, показывая черточкой на буквы. Кто–то сидел и записывал. Один раз Янка Мавр после «разговора» с Игорем Северянином принес в редакцию стихотворение, которое «дух» надиктовал, и попросил определить, кто бы мог его написать. Ему сказали, что по стилю похоже на Игоря Северянина. Но ни в каких «духов» Янка Мавр не верил. Он вычислил, что если «духи» давали информацию, то это было то, что знал кто–то из участников сеанса. Янка Мавр утверждал, что сильным медиумом была поэтесса Евгения Пфляумбаум, жена Максима Лужанина. Только дотрагивалась до блюдца — оно начинало крутиться. И сам Янка Мавр, видимо, обладал такими способностями. Как–то в гостинице в Гродно разговорился с одним партийным работником, устроил ему мини–сеанс спиритизма... Заставил двигаться карандаш. Так партиец давай карандаш с перепугу ладонью прижимать, чтобы не двигался.
— Ваша мать воспитывалась в монастыре... Она была религиозной?
— Нет, хотя она — дочь псаломщика, присланного из России. Для мужа мама создавала все условия. И отец относился к матери с большой любовью. Хотя ему нравились и другие женщины. Но это — другое... Влюбленности... Когда отец и мать отмечали 25–летие своего брака, братья заказали торт в виде раскрытой книги, и там было написано «Пинск 1913 — Минск 1938». И Юрка поднял рюмку, поздравил родителей и сказал: «Вялiкi дзякуй за тое, што за ўсе гэтыя гады мы нi разу не чулi, каб вы пасварылiся».
