Два человека случайно и в одно время попали в поле зрения журналиста. Один — коренной минчанин. Другой — из семьи беженцев с Кавказа, хотя и белорус по крови. У одного — имя, регалии, ученая степень. У второго — базовое образование и натруженные мозолистые руки. Два человека, которым почти наверняка не встретиться, не пересечься в реальной жизни. Разве что здесь — на газетной полосе. Но именно поэтому видно, насколько они похожи — ученый–практик и трудяга. Две абсолютные противоположности как суть одного. Человека своей эпохи. Увы, уходящей...
Эти две истории жизни, если хотите, — попытка задержать, остановить скоротечность времени. А вместе с ним и его людей. Помолчите, послушайте...
Честное слово
Александр Николаевич РАБЦЕВИЧ, шлифовщик 6–го разряда Минского тракторного завода:
«Отец мой — белорус. Мать — русская. Жили на Кавказе. Начало гражданской войны спровоцировало резню русских. Чтобы не жить в страхе, родители вернулись в Беларусь. Семья была большая: кроме меня, самого младшего, было еще 4 брата и сестра. Мама не работала — сидела с детьми. Так что главным добытчиком оставался отец.
Отечественная война прихватила нас в Червенском районе, совхозе «Рованичи», куда мы перебрались незадолго до того. Старшего брата сразу забрали на фронт. Еще один и сестра партизанили. Средний из братьев, Валентин, после освобождения Белоруссии «накинул» себе год и тоже отправился воевать. В бою его сильно контузило. Остальных Бог миловал.
После войны одного из братьев пригласили на работу в Минск, на теперешний МТЗ. А он родителей и нас за собой перевез в Минск. Жили в бараке, в 6–метровой комнатушке. Вся мебель: 4 кровати с панцирной сеткой, столик и буржуйка. Когда спустя несколько лет получили от завода 20–метровую комнату — без туалета, но с водопроводом, деревянным балкончиком, — радости не было предела. В тесноте жили, но не в обиде. Отец, брат, сестра работали в жилищно–коммунальном отделе при заводе. Мама вела хозяйство.
Я на завод пришел в 1948 году, мне только 18 исполнилось. Даже паспорта не было. Приняли по метрике. Шлифовщиком. И то только потому, что я был не первым из семьи Рабцевичей–заводчан.
Единственный перерыв в работе — служба в армии. С 1951 по 1955 год. После 6–месячной учебы в бобруйской ШМАС (школа младших авиаспециалистов) попал в Эстонию, город Тарту. Служил в дальней авиации. Летали не меньше 5 раз в неделю по 5 — 6 часов. На военном самолете. А что такое военный самолет? Обыкновенная фанерка вместо сиденья и парашют под тобой. Через полтора года меня перевели в разведэкипаж. Это особая ответственность: за час–два до вылета основного экипажа проверить маршрут, погоду, где могут встретиться истребители... Высота всегда не ниже 5 тысяч километров. Но доходило и до 10. Прыгал и с парашютом. Страшно? А что тут скрывать. Особенно в первый раз — словно в бездну.
Во время службы получал 600 — 700 рублей. Целое состояние. Плюс питание отличное. Папиросы, мыло бесплатно. Так что я был завидным женихом по тем меркам. На гражданке сразу купил дорогое пальто, костюм, туфли. И... на завод. Соскучился. Просто из армии демобилизоваться нельзя было. Придет замена, тогда и уволят в запас. Не придет — служи. А подготовить замену — не один год нужен. Свою 4 года ждал...
Месяца через полтора после службы познакомился с будущей женой Ниной Ивановной. Не где–нибудь — в цехе МТЗ. Мне 27, ей — 22. А уже Нина Ивановна! У нас в семье так было заведено: мы к родителям на «вы» обращались. И невестки если в дом приходили, к ним тоже с почтением. Вот так в уважении друг к другу мы 50 лет вместе прожили. Сына и дочь вырастили. Работали. Я — шлифовщиком. Она — конструктором автоматической линии, потом преподавала черчение в УПК, школе... Договорились с ней два года назад оставить работу и пожить для себя. В тот год Нины Ивановны и не стало...
Я станочник. Шлифовщик 6–го, самого высокого, разряда. В этом году будет 62 года, как работаю на МТЗ. На одном предприятии. Да, для нашей «зеленки», молодых специалистов, я что–то вроде живого пособия. Подходят, спрашивают, что непонятно. Но я и сам до сих пор учусь.
Нас, Рабцевичей, на МТЗ — целая династия. Невестки, зятья, племянники, их дети... Подсчитали — общий стаж на всех 300 лет. Хотите знать, почему 62 года на одном месте и без наград? Однажды меня вызвали на партком. Говорят, ваша кандидатура подходит, выдвигаем в члены Коммунистической партии. Отвечаю: «Чтобы быть коммунистом, надо свою мысль обогатить знаниями человечества. Я этим еще не обладаю». Это слова Ленина. Но на них мой путь в Компартию закончился. А членство в ней равнялось карьере, наградам, званиям. Но я не мог иначе. Да и в наградах ли дело?
Много лет назад, я только начинал на заводе, дали задание. Работа, как сейчас помню, простая была. Вот я к ней по–простому и отнесся. Вместо квадрата сделал ромб, грубо говоря. Тогдашний директор завода не ругал, сказал только: «Саша! Неужели у тебя нет рабочей гордости?» Семь слов, но каких! Урок на всю жизнь! Мою работу сейчас иногда даже контролеры не проверяют. Знают: сделать на «отлично» для меня — вопрос чести. Теперь я уже своим ученикам говорю: делай хорошо, а плохо само получится».
«Я — сын своей матери»
Геннадий Николаевич МУРАВЬЕВ, онкоморфолог, доктор медицинских наук, профессор:
«Мое первое воспоминание: тополь под окном нашего деревянного дома и Красный костел. Дома уже нет. А тополь растет. Выстоял, уцелел под бомбежками во время войны, каким–то чудом не тронули его и ковши экскаваторов, когда развернулась грандиозная стройка...
22 июня 1941 года мне было 3 года. С дедом отправились на открытие Комсомольского озера в Минске. Отчетливо помню, как люди стали спешно расходиться по домам. Дед крепко сжал мою руку: «Значит, все–таки война». Домой мы возвращались пешком. Трамваи уже не ходили.
Зимой 1941–го я заболел пневмонией. Бабуля через знакомых выпросила у доктора Клумова (будущего Героя Советского Союза) сульфидин. Этот препарат спас мне жизнь.
Напротив нашего дома стоял анатомический корпус мединститута. В нем фашисты разместили гестапо. Жителей прилегающих домов переселили. Так мы оказались по другую сторону Дома правительства, как раз на границе гетто. Помню, как во время очередной облавы в дом забежали двое мужчин, евреи. Попросили спрятать. Дед отправил их в погребок. Буквально сразу после этого ворвались немецкие солдаты и полицаи. На окрики гитлеровцев бабуля что–то ответила на их языке. Они ушли. К счастью, у них не было собаки.
3 июля 1944 года Минск горел. В конце дня мы с бабушкой шли по улице Берсона, вдруг навстречу — целая колонна солдат. Научившись за время войны бояться, я в страхе прижался к бабушке. Она легонько погладила меня по голове: «Не бойся. Это наши!»
Вскоре после освобождения города в Минск пригнали три эшелона с боеприпасами и лошадьми. В ту же ночь фашисты разбомбили составы. Бабушка разбудила меня среди ночи, велела бежать в землянку. Одна из бомб до основания разрушила наш дом. На следующее утро я увязался за старшими мальчишками на место бомбежки. Принес домой, сколько смог дотащить, лошадиной печени. Это был настоящий пир желудка...
Постепенно в город возвращались фронтовики, израненные, покалеченные. Вернулся и мой дядя. Время было очень голодное. Сутками приходилось стоять в очереди за мукой, сахаром, батоном. Рядом с кормящими матерями, немощными стариками. Но никто не роптал. Это чувство терпения с оттенком покорности, как мне кажется, передалось большинству детей моего поколения. А «вкус голода» я отчетливо помню до сих пор.
Мама... Муравьева Елена Герасимовна. Я фактически рос без нее. Она еще до войны работала в Москве — в министерстве путей сообщения. А на фронте мама была начальником поезда. Во время одного из налетов фашисты разбомбили железнодорожные пути. Ехать нельзя, а в поезде раненые. Все прекрасно понимали: налет может повториться. Мама скомандовала: выводить раненых в лес. Паники не было. Работали быстро и молча. Самолеты действительно вернулись, поезд разбомбили, но ни один советский воин не погиб. За тот случай на железной дороге мама была награждена орденом боевого Красного Знамени.
Я сын своей матери. Несмотря на расстояние, разделявшее нас по жизни. Привязанность, любовь отчасти стали даже крепче. Мама спасала людей на фронте. Я, осмелюсь предположить, помогаю им в мирной жизни. На протяжении 50 лет. Без перерыва. Именно столько я работаю на одном месте — в Республиканском научно–практическом центре онкологии и радиологии.
Десятки лет одно и то же. Десятки лет один и тот же маршрут на работу. Когда у меня спрашивают, не надоело ли «однообразие», теряюсь. Такое разве в двух словах объяснишь?! К нам приезжают люди со всей Беларуси. Приезжают с бедой. Эти заплаканные, побледневшие лица, эта невыразимая тоска в глазах и робкая надежда. Надо видеть, как меняются лица, как у людей открывается второе дыхание, когда я опровергаю «вердикт» первой инстанции: нет рака. А такое бывает нередко. Разве это — рутина?
Сейчас очень много молодых талантливых врачей. Они ищут себя не только в профессии. Но и, если можно так выразиться, в материальном достатке. Поэтому и меняют клиники, центры, институты... Осуждать человека за то, что он ищет себе лучшей доли, — в корне неверно. Мои 50 лет на одном рабочем месте — это мой собственный выбор. Просто я дитя другого времени. Поскольку я своими глазами увидел в раннем детстве, как легко и в то же время мучительно погибают люди, а деньги ничего не стоят, для меня нет, не было и не будет ничего более ценного, чем человеческая жизнь».
Фото Виталия ГИЛЯ, «СБ» и из семейного архива Г.Н.Муравьева.
