Из полусотни его коллег, снимавших ядерные взрывы, в живых остался только Махмуд Рафиков. Сегодня срок подписки о неразглашении закончился...
ИЗ ДОСЬЕ. Махмуд Мухамедзянович РАФИКОВ родился в 1924 году в семье татарских крестьян, которые после революции переехали в Уфу. Во время Великой Отечественной, освоив все виды сварки, стал рабочим на военном заводе. Потому и на фронт не попал — работал по 12 часов в сутки и учился. По окончании вечерней школы поступил в Уфимский авиационный институт, затем уехал в Москву и перевелся в МАИ. Но диплом получил все же во ВГИКе — тяга к искусству победила все прежние устремления. Выбрал документалистику. По распределению попал на киностудию «Моснаучфильм», где вскоре оказался в секретной киногруппе, призванной создавать фильмы для служебного пользования — об испытаниях атомных и термоядерных бомб, баллистических ракет, атомных подводных лодках, а также о космонавтике. Неоднократно, рискуя здоровьем, выполнял задания Игоря Курчатова и Сергея Королева. Первым после приземления снимал Юрия Гагарина, Валентину Терешкову, Алексея Леонова и многих других. Из-за режима секретности и специфики работы ни разу не был представлен ни к одной правительственной награде. Единственное признание — звание «Заслуженный деятель искусства РФ», которое он носит с 1992 года, и премия «Ника» — ее он получил в 2011 году в номинации «За выдающийся вклад в российский кинематограф». Об этом — интервью корреспондентов «Российской газеты» Михаила и Виктории СЕРДЮКОВЫХ.
— Как вы попали в секретную группу?
— Окончил ВГИК в 1951 году, распределился на «Моснаучфильм». Меня отправили снимать «закрытые картины». Определенную роль сыграло то, что еще мальчишкой, во время войны, я работал на авиационном заводе, а это режимный объект. Затем учился в авиационных институтах: до поступления во ВГИК у меня за плечами было три курса МАИ. Я знал, что такое самолет, почему он летает, и о ракетах кое-что слышал.
— Что такое «закрытая картина»? Хотя можно и догадаться.
— Их называли еще «номерными». Фильмы обозначались цифрами, ведь словами можно раскрыть тайну. Так я попал в совершенно секретную киногруппу: мы снимали испытания ракетного и ядерного оружия, а затем и освоение космоса, создавали фильмы информативного характера. Посмотреть их могли немногие.
— Помните свою первую командировку на секретный объект?
— Невозможно забыть. Подобралась отличная киногруппа — операторы Юрий Воробьев, Глеб Троянский, Федор Богдановский, Иван Канаев, Анатолий Казнин и я, один ассистент на всех пятерых. Режиссер Николай Чигорин, как нам сказали, ждал уже на месте. Группу привезли на Ярославский вокзал, посадили в вагон, который прицепили к какому-то товарнику, и мы тронулись. Мы не знали, куда держим путь. Но через день оказались на главном в то время ракетном полигоне страны Капустин Яр под Сталинградом. Это было хозяйство Сергея Королева.
Тогда полным ходом шли испытания баллистической ракеты Р-2. Сначала она упорно не желала летать, не могла даже оторваться от стартовой площадки. Но упрямство Королева было всесокрушающим: постепенно ракету «научили» и взлетать, и убывать в заданном направлении.
Особое чутье Королева
— Королева снимали? Говорят, он не любил светиться на пленке и был далеко не простым в общении.
— Тогда Королев был лишь ведущим инженером. Но характер, конечно, давал о себе знать — его побаивались. В том числе и наш режиссер Чигорин. Как-то обратился ко мне: «Слушай, мы завтра будем снимать Сергея Павловича возле «изделия», мне не хочется ему говорить, но он всегда приходит в своей старой кепке. Козырек надломлен, вид ужасный — нехорошо. Попробуй поговори с ним об этом».
На другой день, как только в цеху появился Королев, я подошел к нему и строго так говорю: «Сергей Павлович, вы, пожалуйста, либо наденьте другую кепку, либо вообще ничего не надевайте на голову — ваша для съемок не подходит». Он посмотрел на меня с недоумением: «А с чего это вы решили меня снимать? Снимайте вон дядю Васю — видите? — он показал на невзрачного мужичка, который копался с чем-то непонятным в сторонке. — Дядя Вася двое суток провел возле ракеты — усовершенствовал носовую часть. И больше она не сгорала в плотных слоях атмосферы».
— Кем был тот дядя Вася?
— Работягой, но не простым — настоящим Левшой! Сергей Павлович таких людей ценил.
— А как он оценивал вас?
— Однажды Сергей Павлович попросил поснимать старт с верхней точки — с самолета. Маститые операторы — я же у них был ассистентом — дружно ответили: «Не по моей части. А вот он (показали на меня) раз учился в МАИ, пускай и летает». Королев не возражал. Я взял кинокамеру «Аймо» — КС-50б (ими фронтовые операторы снимали хронику Великой Отечественной), на пружинке работала, без аккумуляторов — и полетел.
Захотелось чем-то сразу блеснуть. Поскольку я только что вылупился из ВГИКа, все свежее, операторское, еще не выветрилось из головы. Решил ускорить съемку, благо киноаппарат позволял. Выставил 48 кадров вместо 24. Снимая так, можно было как бы замедлить старт и дальнейший полет ракеты. Сергей Павлович, оценив мое творчество, сказал: «Вот пускай этот парень и дальше снимает».
С тех пор верхняя точка — съемка с самолета — была прочно закреплена за мной. Наши фильмы смотрели на самом верху, включая Верховного. Говорят, нравилось.
К Бороде
— Но зазнаться вам не дали.
— Ни в коем случае. Тем более что в титрах номерных картин фамилии операторов не указывались.
— Вас знали те, «кому надо».
— Верно. В сентябре 1954-го меня отправили в Семипалатинск, к Бороде, как называли тогда в узких кругах Игоря Курчатова. Киногруппу возглавлял режиссер Дмитрий Боголепов. Он сразу мне сказал: «Основная ваша задача — снимать с самолета». Так я оказался в местечке с казахским названием Жана-Семей, где при военном гарнизоне был создан аэродром, обеспечивающий вылеты самолетов-бомбоносителей.
Первые кадры: выгрузка смертоносных «изделий» из вагона. Рутина, казалось бы, но я решил подойти к делу творчески. Оседлал одну из почти трехметровых атомных бомб и повел съемку прямо с хвоста, крупно, динамично, на фоне.
— Опасная прогулка?
— Я этого не ощущал. Хотя и не знал тогда, что атомная начинка находится в отдельной коробке. Позже снимал, как бомба заряжается. Свой первый ядерный взрыв — здесь это коротко называлось «Ч», а слово «бомба» даже всуе не произносилось — я снимал с самолета дозиметристов. Мечтал, конечно, о чистеньком окошке, чтобы оптически не исказить изображения. Но пока добрался со своим громоздким Debrie-L — им еще в 1914 году французы снимали свои комедии, — парой аккумуляторов да штативом общим весом пудов в пять, все места у самых хороших окон уже были заняты. Сидят дозиметристы — не сдвинешь. У них приборы, и они вообще тут главные. Мне указали на некую амбразуру — даже не стеклянную, а из плекса — и сказали: «Вот ваше место, работайте». Камеру установил, глянул в видоискатель — муть сплошная, хоть реви.
— Нельзя было потребовать хотя бы понимания?
— У кого — уже взлетели. Бомбу отправили на реактивном Ту-16. Мы же летели на винтокрылом Ту-4 — скорость меньше. Но все было рассчитано. Самолет-бомбоноситель отправился на полтора часа раньше. Он должен был набрать потолочную высоту 12 км и сначала пролететь над целью, не сбрасывая бомбу. Затем вернуться, и тогда уж... Наш самолет должен был подойти к месту сброса на параллельном курсе.
— Каким было расстояние от вашего самолета до взрыва?
— В первый раз я снимал с расстояния в пять километров. Сначала длиннофокусным объективом. Наводка на резкость велась через пленку — у камеры не было зеркального обтюратора. Я поставил на бесконечность и как-то постарался увидеть, что же у меня будет в кадре. Вдруг ярчайшая вспышка — стало все белым-бело, словно море молока внизу разлилось. Когда образовался гриб, и шляпка стала быстро расти, грозно набухая, я поменял объектив на широкоугольник.
— И взрывная волна вас достала?
— Меня предупредили, что удар обязательно будет. Но чтобы настолько! Взрывная волна, можно сказать, опрокинула самолет. Но летчики классные были — с перегазовкой вышли из штопора. А у меня своя отметина образовалась под глазом — жесткая лупа окуляра наградила огромным фингалом.
Только поставил широкоугольник, начал снимать, а самолет уже разворачивается. Мое окошко тут же заняли. Впору было материться, но я, кажется, этого не сделал, просто возмутился вслух и довольно громко. Был, правда, услышан: ко мне подошел человек в гражданском и сказал: «Вы свое дело сделали. Перебирайтесь-ка вон туда, на диванчик, и отдыхайте». Вовсю уже суетились дозиметристы. Я, конечно, расстроился, но делать нечего — выключил камеру и смотрю, что будет дальше. Наш самолет тем временем развернулся, подлетел к краю радиоактивного облака, а затем и нырнул в него. Конец света: все вокруг затряслось, задребезжало!
Вылетаем обратно — вроде целы. Разворот — и снова туда: надо же было все досконально исследовать. И так несколько раз. Лицо у меня, видимо, немного перекосилось, и тот же «человек в гражданском», заметив мою реакцию, решил подбодрить: «Ничего, самолет крепкий». Я ответил: «Да ладно самолет, но тут же пленка бесценная — ваше облако ее точно засветит». Как в воду глядел: когда проявили пленку, по краям была заметна вуаль.
Верхняя точка
— Курчатов очень быстро узнал о «моих подвигах». Точнее, о том недовольстве, которое я в сердцах выразил на борту самолета дозиметристов. Он понял, что нормальная съемка вряд ли получится при совмещении нескольких дел на одном борту, и выделил мне отдельный самолет.
— Академик позаботился о вас, но в лицо не знал?
— Главным образом он заботился о пользе дела. Какое-то время мы не были лично знакомы. Но уже в октябре 1954 года мне представился такой случай. Ядерную боеголовку — заряд для подводного взрыва — установили на 15-метровой вышке, окружили танками, машинами, привязанными к столбам собаками и даже барашками — все это в радиусе нескольких километров. Пришла команда по рации, мы камеры включили, прильнули к окулярам, готовые на какое-то время оглохнуть и даже ослепнуть.
Вдруг — «пух» — какой-то щелчок, и происходит что-то не очень понятное. Вместо ослепительного огня и последующего стремительно растущего мощного гриба появилась тонконогая поганка с недоразвитой шляпкой. Все в недоумении — а где ядерный взрыв?
Вскоре к нам подъезжает автомобиль. Выходят человек с бородой — понятно, академик Курчатов, с ним наш куратор на полигоне — начальник по режиму Поляков и режиссер Боголепов. Сдержанно поздоровались. Курчатов озадачен, нервничает, не отрывает глаз от дымящейся «поганки». Поляков отводит нас в сторонку и говорит: «Вот, ребята, у нас первый отказ. Не сработало что-то. Но мы не можем направить туда ученых. Хорошо бы кому-то из вас подлететь на вертолете и снять, что там происходит». Как только он это сказал, все мои коллеги дружно уставились на меня.
— Все правильно — у вас же законная верхняя точка!
— Да уж, законная... Тут и Курчатов посмотрел на меня внимательно. Делать нечего — лечу. Попросил только дать помощника — камеры перезаряжать. Помочь согласился Игорь Касаткин. Нас предупредили, что бомба еще жива и дышит весьма грозно — может в любой момент сработать на полную.
Вертолетчик был один — рисковать всем экипажем не стали. Я занял место второго пилота, открыл окно. Подлетели к «поганке». Снимаю одну кассету, пока Игорь перезаряжал аппарат — вторую, потом и за третью принялся. Нужно было зафиксировать все наружные подробности и детали — рычаги, провода — со всех сторон на разных планах. Минут 10 работал в бешеном темпе. Вертолет то зависал, то облетал продолжавший дымиться объект. Вроде бы все, но для полного счастья как всегда чего-то мне не хватало. Захотелось снять еще крупнее. Говорю пилоту: «Давай ниже!» Тут уж у него нервы не выдержали, стал меня материть на чем свет стоит. «Снял?» — «Снял». — «Тогда все». И мы очень резво от той «поганки» ретировались.
— Курчатов был доволен?
— Видимо, да. Он попросил на следующий день через помощников узнать, как я себя чувствую. Моя съемка помогла ему и другим ученым разобраться в причинах отказа «изделия».
— Подружились с Курчатовым?
— Вообще-то Игорь Васильевич — это такая глыба, что говорить о какой-то с ним дружбе с моей стороны будет верхом нескромности. Но что было, то было: после важных или сложных испытаний Курчатов не раз приглашал к себе — на чай. В основном, конечно, его интересовали какие-то детали, связанные с увиденным мной во время испытаний. Я все подробно снимал. Но и мои наблюдения были для него, как я понял, важны.
— Сколько всего испытаний атомных и термоядерных бомб вы снимали?
— Около 40. Может, чуть больше. Считать подобное, вести какие-то записи было нельзя.
— Ни о чем из прожитого ни разу не жалели?
— Нет.
— Даже когда заболели лучевой болезнью?
— Такая болезнь входила в понятие профессионального риска. Из полусотни режиссеров, операторов, звукорежиссеров, осветителей, которые работали по той же тематике, болели многие. Кто-то выздоравливал, конечно. Но в живых на сегодня я остался один.
— Вы здорово рисковали жизнью, особенно когда полетели снимать неразорвавшийся заряд. Чем-то вас наградили?
— Было так. Где-то месяца через три после случая с неразорвавшейся боеголовкой встречаемся в столовой с командиром того вертолета. И он задает мне ваш вопрос: «Чем тебя наградили?» Я только плечами пожал — да ничем. Вертолетчик удивился: «А мне ведь Героя дали». Потом схватил за руку и потащил к своему командиру: «Он очень хотел познакомиться с оператором». Зашли в просторный кабинет, из-за стола поднимается генерал: «Неужели не боялся, когда снимал? Был бы моим солдатом, я бы тут же представил тебя к званию Героя Советского Союза».
— Так вас никто и не представлял — даже Курчатов?
— Если бы я был ученым, другой разговор. Но я же работал на киностудии, а там не имели права даже догадываться о том, чем конкретно мы тут занимаемся, что снимаем. Значит, и представлять к наградам нашего брата было некому.
Такая вот секретная чехарда получилась. До сих пор не разобраться.
