Знаете, как это здорово — смеяться с мамой?

Целую ее в макушку и говорю: «Какая же ты маленькая!» Мама всегда была невысокой, но несколько лет назад перестала носить каблуки: здоровье уже не позволяет. И теперь я на полголовы выше и чувствую, что мы поменялись ролями: настала моя очередь заботиться о ней. Забота ей, конечно, приятна, но не слишком нравится: подчеркивает слабость. Наши мамы привыкли быть сильными, «я сама» —– девиз всей их жизни. И нас тому же научили: тому, что хорошо, конечно, опираться на мужчину, но надежнее, если сама — зарабатываешь, сажаешь деревья, строишь дом и растишь сына. Теперь говорит, что слишком самостоятельную дочь вырастила. Но мы обе знаем: у меня был хороший пример перед глазами. У моей суперсамостоятельной бабушки — первой деревенской красавицы с судьбой, искалеченной войной, из–за которой она, неграмотная, всю жизнь загоняла тяжеленные вагонетки в пышущие огнем печи гомельского клинкерного завода, не было выбора. У нас с мамой выбор был — мы стали самостоятельными. Так сложнее, но проще. Нашим мужчинам сложнее без всяких «но». Правда, надеюсь, что интереснее.


У мамы дома я целую ее в макушку, несу за нее ответственность, но все равно чувствую себя ребенком. Все здесь возвращает меня в детство. Вот вид из окна нашей квартиры на шестом этаже — частный сектор, сплошные сады. Помню, что когда мы заселились в этот дом в 1983 году, все переживали: вот снесут частные дома, понастроят таких девятиэтажек, как наша, и не будет у нас тут зелени и пения петухов по утрам. Вот уже больше тридцати лет прошло, а сады продолжают цвести и петухи радостно голосят по утрам. Большие дома, конечно, тоже строят, но с другой стороны. Муж, приехав ко мне в Гомель (сам он совсем из других краев Беларуси — из Новополоцка) впервые, удивился: так много в центре моего родного города частных домов. И садов, конечно, много. Я привыкла и не замечаю, а вот приезжим, оказывается, бросается в глаза.

Дома все сохранилось почти таким, как я помню с детства. Кому–то не нравится традиционность (даже консервативность) жилья родителей, а мне — очень. Ни минуты не нужно тратить на узнавание и привыкание — даже в Минске мне нужно какое–то время, чтобы снова ощутить себя дома. А в Гомеле знакомым скрипом откликается каждая половица, я сплю на той же тахте, что в школе, и смотрю на те же, почти все давно уже прочитанные, собрания сочинений. Говорят, сейчас исчезают домашние библиотеки — в маминой квартире этого точно не случится. «Помнишь, — говорю я маме, — как мы покупали эту тахту?» А она не помнит, мы сидим, пьем чай и я ей рассказываю про мебельный магазин, который был совсем рядом с домом, сейчас на его месте большая девятиэтажка. А он был ангаром — длинный, просторный. И хотя хорошая мебель, как и многое другое хорошее в то время, была дефицитом, нам удалось купить тахту и трюмо прямо сразу. Это было здорово, потому что иначе мне пришлось бы спать на раскладушке. Трюмо тоже сохранилось: стоит посреди прихожей, и мы, как и много лет назад, смотримся в его зеркала. «А этот вот ковер, — подхватывает мама, — был нашей с папой первой совместной покупкой». Задумывается: «Нет, первой была стиральная машина». И рассказывает, какое это было счастье — купить стиральную машину, как не знали с папой (свежеиспеченным после юридического факультета МГУ следователем прокуратуры в поселке Дубровка Брянской области), куда ее, такую красавицу, поставить, как стелили на нее праздничную салфетку и ставили вазу с цветами, как берегли и служила она им верой и правдой много лет. Даже я ту машину еще помню. И про ковер мама рассказала — я эту историю, конечно, уже слышала, но мне снова интересно: этот ковер я помню столько, сколько себя. И в наследство он мне, конечно, достанется. «Вот какие вещи раньше делали качественные». Вздыхаем. Потом, усмехаясь, она рассказывает, как однажды поздно вечером отправил ее папа (ставший к тому времени уважаемым в городе судьей) относить шматок сала какому–то взяткодателю, который додумался принести свое подношение прямо к нам домой и вручить ничего не подозревающей маме. Принципиальный. Взятки тогда отвергали с негодованием, на машину собирали полжизни, за пылесосом стояли в очереди, а дефицитные ковры доставали по большому блату. А счастья — легкого, веселого, искрящегося, с брызгами для всех — было больше. Интересно, почему так?

А еще интересно, почему вещи, скрип половиц и запахи старой мебели так легко переносят нас в прошлое? Легче всего остального, без всяких усилий. Раскрываю дверь в мамину квартиру, слышу привычный скрип в привычном месте — и все: я дома, сразу хорошо, спокойно и уютно. Целую маму в макушку: «Какая же ты маленькая!» Хохочем. Мы с ней вообще много хохочем, когда вместе. Знаете, как это здорово — смеяться с мамой?