Проблема, с которой этот мужчина пришел в редакцию, не укладывалась
в голове. А он сидел отрешенный, с поникшей головой, совершенно растерянный и талдычил лишь одно: “Мама умерла. Что мне теперь делать?..” Если бы этот вопрос задавал ребенок, все вписывалось бы в логические рамки. Но он звучал из уст, как выяснилось из последующей беседы, 42-летнего мужика, на вид, правда, никчемного, опустившегося, неопрятного. Хотя и не пьющего. Не больного. И в то же время абсолютно беспомощного.
Мама замуж не выходила. Красавицей себя не считала, а в какой-то момент и вовсе осознала, что полноценного семейного счастья ей уже не испытать, но перспектива остаться на склоне лет в полном одиночестве женщину тоже не устраивала. И она “купила” Вадичку. Как любила подчеркивать, “для себя”. Сыночек стал подобием куклы, любимой игрушки, единственной радостью. Распинаясь на нескольких работах (без востребованной специальности сколько на одной получишь?), казалось, только и жила для сына. Везде сама, всегда Вадичку — с собой. В детский сад не водила — дома лучше и спокойнее. А пришла пора отдавать в школу — провожала и встречала.
Любые капризы сыночка становились сигналом к их удовлетворению, а малейший детский конфликт в школе — причиной ее родительского скандала: мол, не смотрите, что растет без отца, его есть кому защитить! Хотя, по большому счету, никто из сверстников и не стремился обижать Вадика. За ним прочно закрепилось прозвище Маменькин Сынок.
Подрос, учиться дальше не пошел — не было желания, да и здоровьем в материнском понимании не блистал. Остался возле подола, в вечных помощниках по мелочам: подать, принести, отнести. Получить хоть какую-то профессию не стремился. В армию тоже не взяли — получил отсрочку как единственный кормилец матери, к тому времени пенсионерки, хотя в действительности все было наоборот: жил за счет ее пенсии. Возможно, и даже наверняка, армейская служба многому смогла бы научить его, значительно подправить женскую логику воспитания. Не удалось ему создать и собственную семью: мать категорически не пожелала делить любимое чадо с кем-то еще, постоянно твердила, что им и вдвоем хорошо, дескать, все девушки нынче безнравственны и мечтают не о том, чтобы заботиться о муже и детях, а лишь о красивой жизни. И хотя время от времени на этой почве у матери с сыном возникали некоторые разногласия, но как было ослушаться маменькиному сынку?!
Смерть самого близкого человека — для любого огромное горе. Для Вадички же она и вовсе превратилась в настоящую безысходность. Оказавшись без средств к существованию, без профессии и совсем неприспособленным к жизни, он пребывал в полной растерянности. На элементарный вопрос, почему не идет работать, отвечает, что ничего не умеет делать.
— Но кирпичи-то на стройке носить можешь?..
Однако одного взгляда на этого хиляка достаточно, чтобы понять, что и на стройку его не возьмут. В центре занятости предложили обучиться любому делу на выбор — не смог выбрать: боится, что не получится.
С одной стороны, нельзя не испытывать жалости к такому человеку. Он стал жертвой слепой эгоистичной материнской любви, взрастившей не мужчину, а безответственное, ничего не умеющее существо. Но и помочь Вадичке сложно. В первую очередь потому, что он сам себе помогать не хочет. Вечный “птенчик”, привыкший только потреблять, так и не научившийся летать.
Совет, которого он ждал, долго выбирать не пришлось: “Берись за дело! Непосильно? Через силу! Ведь всего полжизни прожито. Есть время найти себя, думать самому, а не жить умом другого, хотя и самого родного человека. В конце концов, стань мужиком!”
Низко склонив голову, неуверенной походкой уходил из редакции Вадичка. Вадимом его назвать язык не поворачивался. Вроде бы все покорно выслушал, со всем согласился. А понял ли?
...Примерно через два месяца я случайно увидел его на остановке. На нем была все та же замызганная одежда, тяжелые “фабзайские” ботинки на грязных босых ногах. Похоже, Вадичка так и не нашел себя.
В голове не укладывается: как мог человек, дожив до такого возраста, не задумываться, что его ждет впереди? Безысходность какая-то...
