Известный композитор, лауреат Государственной премии Олег Ходоско, помимо опер, симфоний, духовной музыки, активно пишет для кино и театра. Его музыка украсила спектакли «Любовь смешного человека», «Коварство и любовь», «Ивонна, принцесса Бургундская», «Шесть персонажей в поисках автора», «Не мой», фильмы «Пойти и не вернуться», «Огненный стрелок», «Сымон Будны».
Ходоско — автор опер «Черный монах» и «Тень», балета «Золушка». Кстати, с последним связана отдельная история: наследники прав на прокофьевскую музыку в 2005 году запретили ее использование балетмейстеру Раду Поклитару, так как тот перенес действие спектакля в... бордель. Пришлось Ходоско писать балет на готовую хореографию. Те, кто видел премьеру в Латвийской национальной опере, говорят, получилось.
В общем, жизнь композитора — это вовсе не предсказуемый нотный стан, где все расчерчено и разлинеено, а постоянный поиск своего голоса, своей музыки.
— Олег, что вам дал опыт работы над «Золушкой»?
— Это уникальный случай, такого я не припомню: чтобы музыка писалась на готовую хореографию. Спектакль получился не потому, что моя музыка лучше, чем у Прокофьева (Прокофьев повлиял на меня в свое время в большей степени, чем Шостакович). А потому, что это — прежде всего история любви, хотя там поначалу и могут шокировать костюмы. Балетная рижская критика писала: «Впервые мы видели, чтобы после балета люди выходили из зала заплаканными». Борис Эйфман как–то сказал: «Балет нужно смотреть выше пояса». Это относится и к нашему спектаклю.
— Как поживает постановка сегодня?
— К сожалению, ее сняли. Из–за кризиса очень много артистов уехало. Все, кто танцевал главные партии. Сейчас Раду Поклитару поставил какие–то фрагменты из нее в новом спектакле своего театра «Киев–модерн–балет» в Киеве. Планирует гастроли со своей труппой по Беларуси, России, Молдове и Голландии. Так что, может, ее увидят и в Минске.
— Вы родились в Алма–Ате, учились в Орле, окончили консерваторию в Минске, какая культура повлияла на вас больше всего?
— Казахская — никак. Мы уехали из Алма–Аты, когда мне было 8 лет. Заниматься музыкой я начал еще до первого класса. Мой отец–композитор писал музыку для кукольного театра, иногда давал мне задания: «Напиши песенку». Я писал, он приводил сочинение в порядок. Но то ли мне не везло с педагогами, но ему постоянно говорили: «Заберите его, из него ничего не получится». В результате я музыкальную школу так и не окончил. Писал какие–то рассказы и собирался становиться журналистом. А потом отец сказал, что есть в училище очень хороший педагог и можно позаниматься с ним годик. Год я прозанимался и достиг того, чего не сделали со мной за все 10 лет. В результате окончил училище с красным дипломом. Экзамены были серьезные, так как Орловское музыкальное училище курирует Гнесинский институт. Но я понимал, что пианистом не стану. Это как в спорте: надо начинать с 5 лет. У меня на выбор было 3 консерватории — горьковская, минская и рижская. Год проучился в Горьком, потом перевелся в Минск на второй курс. Учился у Анатолия Богатырева... Уникальная личность, друг Шостаковича, Соллертинского. Счастлив, что учился именно в то время и застал таких людей.
Соллертинский родом из Витебска. И оказалось, что он оканчивал гимназию у отца Богатырева. Однажды Богатырев просто спросил: «Откуда у вас такие энциклопедические знания?» «От вашего отца», — ответил Соллертинский. Отец Богатырева цитировал Гомера наизусть на древнегреческом. Такие вот были педагоги в витебской гимназии, окончившие Петербургский университет.
— На что Богатырев ориентировал вас в плане композиции? Принимал ли он современные течения?
— С одной стороны, он был как ребенок — доверчивый. С другой — мог быть жестким. Он не любил Шнитке. Ему нравились Прокофьев, Шостакович. С Прокофьевым он не дружил, но был знаком. Рассказывал, как однажды на репетиции то ли Пятой, то ли Седьмой симфонии Прокофьев вдруг сказал: «Я видел вас в зале. Я думал, моя музыка вам не нравится...»
— А правда, что Прокофьев всю жизнь завидовал Шостаковичу?
— Я не думаю. Они не дружили, потому что были очень разные. Шостакович — очень доброжелательный, а Прокофьев — очень едкий и резкий. Он мог в глаза сказать нехорошие вещи. Был такой композитор Илья Сац и на одном из прослушиваний его произведения Прокофьев сказал: «Услышав новый опус Саца, я стал морально опускаться». Вот таким он был и многие его за это не любили.
Богатырев дружил с Головановым и Неждановой, все церковные праздники проводил у них. Со старыми мхатовцами — Яншиным, Грибовым... Это целая эпоха.
Когда он был председателем Союза композиторов БССР, пришел донос на белорусских композиторов: мол, кто–то из них был белогвардейским офицером и поэтому их следует обязательно арестовать. Без подписи председателя союза арестовать никого не могли. Богатырев ничего не подписал. Ему сказали: «Вы пожалеете об этом». Спасло его только то, что Лаврентия Цанаву — председателя минского КГБ — как раз тогда сняли и арестовали.
Богатырев был человеком, который мог пойти против всех, человеком со стержнем. Даже с женой своей он познакомился своеобразно. Она училась в консерватории, отец у нее был священник. Собрали комсомольское собрание, чтобы ее исключить. Единственный, кто поднял руку и проголосовал против, был Богатырев.
Что касается музыки, никаких проблем у меня с ним не было. Я обычно приносил, он слушал и говорил: «Хорошо, пишите дальше». Может быть, он недодал мне что–то в смысле технологии, но технология нарабатывается: ты слушаешь музыку, изучаешь партитуры, а вот такое общение не каждый может дать.
— Олег, а что для композитора означает получение Государственной премии? Что значит быть официально признанным?
— Для меня было удивительно, что я вообще эту премию получил, да еще в возрасте 38 лет. Произведений–то много написано, но звучит не все. По радио на Пасху, на Рождество звучат симфонии, сюиты из балета «Золотой ключик»... Но на сцене — нечасто. Если в сезон что–то одно исполнится, то это уже неплохо. Поэтому было странно, что кто–то оценил.
— Что изменилось в вашей жизни после премии?
— В творчестве практически ничего — больше исполнять не стали. У нас каждый сам себе продюсер, значит, надо ходить, упрашивать, договариваться. У меня нет ни времени, ни желания. Написано две оперы: «Черный монах» и «Тень». «Тень» — большая трехактная опера, либретто написали вместе с Поклитару. Я понимаю, что в Минске ее не исполнить: просто не хватит исполнителей. Там 4 тенора, значит, должен быть второй состав — уже 8. У нас с трудом двух найти можно. «Черный монах» — опера, конечно, более мобильная, но особого интереса к ней тоже никто не проявляет.
— Может, стоит предложить в другие театры?
— А я предлагаю. К «Черному монаху» до кризиса был интерес в Воронеже. Лежат мои ноты и в Московском музыкальном камерном театре. Сказали: «Спасибо, но сейчас уже все спланировано, возможно, вернемся к вашей опере позже».
— Кого из современных композиторов цените?
— Сейчас немного такое безвременье в отношении композиторского искусства... Мне нравятся Гия Канчели, Арво Пярт, Родион Щедрин, некоторые латвийские композиторы. Бывает, человек достигает творческого потолка в определенном возрасте и начинает себя перепевать, повторять. А Щедрин в таком солидном возрасте до сих пор меняется. Вообще, человек, который не может написать мелодию, не напишет ничего. Когда–то Римский–Корсаков сказал: «Бездарность прячется за фугу». Потому что фуга строится по своим определенным канонам. Написал главную тему, и дальше все развивается. Сегодня бездарность прячется за технологии.
— Вас не раздражает, что многие люди без музыкального образования называют себя композиторами?
— Раздражает. Сами по себе эти люди не приносят ни пользы, ни вреда. Я боюсь другого. У нас был очень сильный курс. Я оканчивал академию музыки в 1987 году. Очень давно. Со мной вместе — Сергей Бельтюков, Александр Литвиновский, Дмитрий Долголев, Дмитрий Явтухович.
— Все реализовались?
— Кроме Явтуховича, да. В США он как–то не востребован. Так вот, после нашего курса прошло уже более 20 лет и каких–то очень ярких личностей в музыке не появилось. Каждый год выпускается в академии музыки от 3 до 6 композиторов, но тех, кто заявил бы о себе не только на местечковом уровне, не появилось. Боюсь, что это результат засилья попсы. Я, например, очень против того, что детям с малых лет вкладывается в голову: попса — это и есть искусство, а сцена — это «сладкая жизнь». Да нет там никакой «сладкой жизни». И больших денег тоже нет. Поверьте, я хорошо знаю эстраду.
