В Минске январь и мороз: холодно, снег под ногами стеклянно хрустит, уши мерзнут, нос краснеет. Сугробы белые, тени на них ультрамариновые, кобальтовые, глаза от яркого света слезятся...
А в Китай–городе жарко, там плюс тридцать три, там асфальт от солнца тает, на нем следы отпечатываются... Там рубашка к потной спине прилипает, а на бумаге белой следы от мокрых пальцев остаются.
Повезло мне с другом Глобусом (это писатель–художник, если кто не знает) оказаться в 1981 году в Москве. Правдами–неправдами добились мы разрешения провести преддипломную практику в столице СССР. В родном театрально–художественном институте выдали нам командировочные удостоверения, деньги на проезд, суточные. А самое главное — письмо к ректору Строгановского училища с просьбой оказать поддержку и помощь двум талантливым студентам. В Москву тогда не очень–то и пускали. Письмо сопроводительное подписал наш декан, а он был как–никак однокурсником ректора Строгановки. Набрали мы бумаги, карандашей, резинок, красок и вперед на поезд. Все сложилось воедино, как пишут в романах...
Поселили нас в общежитии. Выделили отдельную комнату. Комендант выдала чайник, ключи, сковородку, спальные принадлежности...
И в тот же день мы уже шли–шагали по Москве. Места выбирали, где завтра планшеты поставим, наброски в блокнотах делали.
Погода летом 1981–го стояла невероятно жаркая. Москва выглядела пустынной. Это ведь все случилось на следующий год после Олимпийских игр. Помните, тех самых, со знаменитым медведем, который на воздушных шариках улетел в небо, а москвичи и гости столицы слезы вытирали... Еще много чего от олимпийского великолепия осталось: в оранжевых кафе «Фанта» продавалась на розлив, сигареты импортные, вина... Бродяг в городе еще мало было, а милиции еще много. Коренные москвичи и москвички благодушно рассказывали всякие чудеса о прошедших Олимпийских играх. Да и город не успел обветшать, краска еще дождями не смылась, асфальт не проваливался, позолота с куполов не облезла. Белокаменная выглядела нарядной, хоть и утомленной.
Мы жили у станции метро «Сокол». Поднимались рано, а ложились поздно. Целыми днями работали в городе.
Рисовали церкви и церковки, соборы и мосты, улицы и переулки, Кремль, Мавзолей, Красную площадь...
Но чаще всего мы находили тенистое место в тихих дворах Китай–города. Там много церквушек. Правда, размещались в них всевозможные конторы. И у входа в древний храм, вросший в землю, висела иногда дюжина вывесок с труднопроизносимыми названиями контор, расположенных в нем. Я не запоминал названия церквей, слишком много нарисовал за тот летний месяц. Но помню, как вокруг нас собирались дети и взрослые. Им было удивительно, что мы приехали из Минска только для того, чтобы нарисовать заброшенный московский храм. Дворики с двухэтажными домиками, старые деревья, жаркое солнце... Столбы, заборы, стены, провода, вороны...
За ту практику я и мой друг получили плохие оценки. Слишком странными и непохожими на привычные открытки–виды Москвы оказались наши рисунки. Слишком не такой предстала на них столица СССР, какой ее хотели видеть преподаватели. Рисунки были темные, мрачные, город рассыпался, и только соборы его цементировали.
Я знаю, почему мне солнечными морозными днями вспоминается Китай–город. Ведь белая штукатурка, освещенная солнцем, так похожа на снег. И тени на ней такие же ультрамариновые, как на снегу. И золоченый купол сияет, как солнце.
Есть такие сказочные слова или словосочетания, от которых во рту словно карамелька перекатывается.
Купола, соборы, дворики, Китай–город...
Мы были страшно молоды и, рисуя кремлевские звезды и кресты соборов Китай–города, верили в свой талант больше, чем в Бога.
