Путешествие вместе с литераторами по местам, где прошло детство каждого, по нашей родной Беларуси...
Справка «СБ»
Анатоль БУТЕВИЧ — писатель, переводчик, критик, публицист, государственный деятель. Родился в 1948 году на хуторе Язовец Несвижского района бывшей Западной Белоруссии. Окончил филологический факультет БГУ. Работал в средствах массовой информации, комсомольских и партийных органах, директором издательства «Мастацкая лiтаратура», министром информации, министром культуры и печати, генеральным консулом в Гданьске, послом в Румынии, имеет дипломатический ранг Чрезвычайного и Полномочного Посла Республики Беларусь. Автор многочисленных книг для детей, переводов с польского языка на белорусский и с белорусского на русский, книг прозы, сказок, эссе, серии книг «Сем цудаў Беларусi». Пьесы в его переводе ставятся на сценах театров.
Отличие моего рассказа о родном месте в том, что моего хутора уже давно не существует. Если верить паспорту, то родился я 15 июня 1948 года в д. Бояры. Хотя на самом деле на свет Божий появился на хуторе Язовец. Но во времена «неперспективных деревень» не захотелось признаваться в хуторском происхождении. Вот и получилось, что моя младшая сестра Лена, Лёля, как обычно называли ее, родилась на хуторе, а я, старший, благодаря добросердечности несвижских паспортных чиновников оказался деревенским. Так вот через всю мою жизнь неумолчно звучит в ушах: «А я в Бояры, домой хочу, я так давно не видел маму...»
Цепкая детская память навсегда запечатлела яркие отметины хуторского уклада. И невиданной силы грозы, которые сквозь ветром взъерошенную соломенную крышу проливались долго не высыхающими на земляном полу нашей хаты большими лужами, позволяя малышне, словно на скользком льду Сержанового луга, кататься босыми ногами. И протяжные раскаты грома, сопровождаемые на все мгновенно воспламеняющееся небо вспышками молний. Это бог Перун, говорили нам, злится на непослушную свою детвору и испепеляет мешающие ему черные силы. И бесконечная снежная бель барханистых полей, по которой так хорошо скользят лыжи, но, если не управишься до сумерек, легко заблудиться, попав под чары злой богини Мары–Марены. И гулкая — до ломоты в ушах, тишина. Такая, что слышно, как «у небе зоркi ад марозу /Пахаладзеўшыя дрыжаць» (Максiм Багдановiч), как перезваниваются колосья, которые «красуюць».
Да, все мы, малые и старые, были детьми природы — послушными и не очень, осторожно рассудительными и вызывающе беспечными. И боялись нарушить ее законы — не суйся в чужой монастырь со своим уставом, и нарушали ее гармонию, и почитали за силу и мощь, благодарили за щедрость. С самых малых лет учились понимать: как ты к природе, так и она к тебе. А еще я на всю жизнь запомнил принцип жизни наших хуторян: относись к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе.
Помню, как на колхозные зажинки и дожинки, на иные праздники с большой охотой собирались новоиспеченные колхозники в одну хату (эти сходки–праздники назывались «iгрышча» — с ударением на втором слоге) практически из всех двадцати — двадцати пяти далеко отстоящих друг от дружки хуторских хат. Равно как и на свадьбы, крестины, юбилеи. И таких веселых, непосредственных праздников с переодеваниями, песнями–плясками, играми, шутками–прибаутками не было позже никогда.
Эти мои детские впечатления, все тогдашние размышления, сомнения и открытия подытожил в своих до сих пор загадочных, наполненных неземной энергетикой строках мой любимый поэт Максим Богданович (это в подражание его жизненному подвигу постижения белорусской души и белорусского характера, белорусского языка выбрал я свой псевдоним Максим Волошко). Как это удалось ему из далекого Ярославля побывать на моем Язовце? Максим подсмотрел, как в нашем саду «Па–над белым пухам вiшняў, /Быццам сiнi аганёк, /Б’ецца, уецца шпаркi, лёгкi /Сiнякрылы матылёк.», задолго до меня услышал, как «У бубны дахаў вецер б’е, /Грымiць па iм, звiнiць, пяе. /I спеў лiецца ўсё мацней, — /Гулянку справiў пан Падвей».
С этого хутора искал я свою первую дорогу к храму — вместе с бабушкой и мамой, которые туфли обували только перед самой церковью, ходил почти в двухвековую Липскую церковь и не переставал удивляться: это сколько же людей намаливали эти стены! Это в ней мой отец, уже когда жили в Боярах, забыл меня, уснувшего на хорах, в предпасхальную ночь, до смерти перепугав мать, придя домой один. И словно выплачивая свой извечный долг перед моей родной землей, уже в зрелом возрасте взялся я поспособствовать восстановлению бесследно исчезнувших в приснопамятные времена колоколов этой святыни. Кажется, и в стольном Минске слышу малиновый звон липовских колоколов, освященных самим владыкой митрополитом Минским и Слуцким Филаретом, Патриаршим Экзархом всея Беларуси.
На этот хутор ранними зимними сумерками топтал я пятикилометровую дорогу домой (метель успевала сто раз замести какой–нибудь след–другой возвращающихся «из колхоза» моих однохуторян, и хорошо еще, что у деревни Бояры встречала меня мама и мы где пешком, а где ползком одолевали снежную целину возле Школьного леса, а сыпучий снежный песок почему–то так и норовил забиться мне «за пазуху») из Великолипской восьмилетней школы, что помещалась в недоразрушенном двухэтажном бывшем доме пана Обуховича. На всю жизнь запомнил, как огнем горели мои пятки и жаром от стыда пылали щеки, когда по примеру некоторых одноклассников я один–единственный раз отважился прийти на уроки босиком. Понял тогда, что для босых ног — полевая дорога, луговая трава, земляной пол, а отнюдь не блестящий паркет панского дворца, в котором удивленно смотрели на меня, босоногого, печки из резных изразцов да экзотичные камины.
С этого хутора лютой морозной зимой 1940 года в санях–розвальнях увезли в страшно неведомую Сибирь только что освобожденных из–под панской Польши несколько семей, выбрав почему–то самых бедных, самых многодетных, говорят, разнарядка была, а кулаков да осадников не оказалось. И только две после этого неразговорчивые женщины с двумя дочерьми вернулись через много лет в свой Язовец.
На этом хуторе летним днем 1944 года, когда уже гремели освободительные залпы Красной Армии, немцы арестовали моего будущего отца. Забрали прямо со свадьбы, которую справлял он с хуторянкой Марией из рода Мазанов. Не дали даже каравай поделить, а не то что молодой женой натешиться. За связь с партизанами — у моего деда Яся в сарае был схрон для идущих на «железку» Брест — Минск народных мстителей. Сколько выдержал отец оплеух, находясь в Несвижской тюрьме, откуда каждую ночь отправлялся транспорт с невозвратными более узниками, знает только он сам. Чудом удалось избежать суровой участи. Как рассказал отец потом, он знал того из соседней деревни полицая, который «пособил» ему попасть в немецкие руки. Знать–то знал, но ни разу и никому из нас не назвал его имени.
С этого хутора после освобождения от немцев мой белобилетный отец был мобилизован на шахты Донбасса, чтобы вместе с пленными мадьярами и немцами добывать нужный стране уголь. Через два года вернулся он на родной Язовец, чтобы построить свой дом и посадить свой сад. А еще через два года в семье Ивана да Марьи появился я, первенец.
На этом хуторе по вязкой весенней грязи ходил я по ближайшим соседям первым днем Великодня–Пасхи, собирая в карманы щедрые «валачобныя». Здесь под окном нашей хаты впервые увидел я колядно–рождественскую звезду и колядовщиков, заслушивался колядными песнями моей мамы. Здесь она учила меня вязать и составлять в «мыдли» сжатые ею на колхозной делянке снопы. Здесь постигал я науку танцев у моей тетки Жени, которая позже, живя в той же деревне Бояры, с неизбывной горечью не раз говорила: «От, мой ты Толичек, кабы дал мне Бог силы, поползла бы на свой хутор. Я бы и поздоровела, и поправилась. Он бы всякие хвори как рукой снял...»
На этом хуторе у моей бабки Воли и деда Костика впервые увидел я настоящее чудо — детекторный приемник с наушниками. А в них звучала, как сказал мой крестный Янак, моя (ибо про меня) песня: «То ли луковица, то ли репка, то ли позабыла, то ли любишь крепко...» Только я никак не мог взять в толк, кого я позабыл и почему кого–то крепко полюбил. А в доме другой моей бабушки — Ганди и деда Яся впервые слушал я пластинки и крутил ручку патефона, привезенного дядькой Михасем из армии.
На этот хутор родители приносили из Снова, где был загадочный для нас, малышни, базар, на который с завидным постоянством (живая копейка нужна) относила мама такое аппетитное домашнее масло и куриные яйца, мою неизбывную детскую радость — журналы «Вожык» (от дядьки Петрика, брата отца), по которым я еще до школы научился читать. Однажды родители решили шикануть и купили целых три «магазинные» игрушки на елку, которую мы обычно украшали вырезанными из бумаги героями прочитанных книг. И какое же неописуемое было наше детское горе, когда ночью елка упала (кот, играясь с мышами, повалил, объяснили нам) и все такие завидные стеклянные игрушки разбились.
А потом в тот загадочный Снов взяли и меня. До сих пор перед глазами стоит вереница своеобразных тележек из досок на круглых подшипниках вместо колес — этих «карет» для безногих героев недавней войны, звучат в ушах их жалостливые и пронзительные героические песни.
На этот хутор ранней весной 1958 года приехали колхозные строители–плотники. И полетела наземь ветром выбеленная, дождями выполосканная солома нашего дома, по бревнышку раскатилась наша до слез родная и неповторимо уютная хата. Навсегда исчезла спасающая нас в морозы глинобитная печь, пал наземь отцом 
посаженный сад, неведомо куда улетели скворцы. Начиналось великое сселение хуторов. А мой отец как завсегдатай–депутат (хотя и был неграмотным) должен быть первым. Так и распрощался я с моими неповторимыми хуторскими стежками–дорожками, вступив на многолюдный деревенский большак. А это уже совершенно иная дорога.
Заметка краеведа
Хутор Язовец существовал на карте нашей страны почти до конца 50–х годов прошлого века. Затем его жители в связи с политикой сселения хуторов переехали в окрестные деревни Липского и Сновского сельсоветов. Находился километрах в четырех от деревни Бояры, в своеобразном треугольнике Бояры — Еськовичи — Панютичи.
Анатоль БУТЕВИЧ.
