От редакции. Мы начинаем публикацию киноповести «Белые Россы» Алексея Дударева в уверенности, что она вызовет у читателя огромный и благодарный интерес. Ведь это — сценарий продолжения культового фильма «Белые Росы». У нас есть шанс узнать, как сложились судьбы главных героев в наше непростое время, а заодно увидеть глазами художника современную Беларусь со всеми ее проблемами и достижениями, порассуждать о пройденном за время независимости пути, о непреходящих ценностях белорусского народа. Интервью с Алексеем Дударевым читайте в предыдущем номере «СБ».
Зимний лес дремал.
Холмистая прямая дорога рассекала пущу пополам и на горизонте вонзалась в сонное зарево восхода.
Посередине дороги, не торопясь, шел пожилой человек.
Андрей Ходас подбросил в печь дров, посмотрел на огонь и прилег на лежанку.
Рыжие отблески пламени плясали по стене.
На стене в рамке висел портрет отца Федоса Ходаса и под стеклом старые фотографии. Были там и отец с матерью еще молодые совсем, и сам Андрей со своими братанами Сашкой и Васькой, еще пацанятами, Сашка с автоматом наперевес в солдатской форме, общая фотография со свадьбы Сашки, где Андрей стоит рядом с молодыми вместе со своей бывшей женой Ириной. «Кобра» как ее звал брат Васька.
Тикали старые отцовские часы на стене.
Андрей прикрыл глаза.
И приснился двум людям, находящимся за тысячи километров друг от друга один и тот же сон.
Бесконечное заснеженное поле.
Из–под снега выступают золотые макушки копен соломы цилиндрической формы.
И на каждой копне по малому ребятенку.
Рябая корова жует солому...
Колодец, из которого струится сизый парок...
И какой–то сумасшедший аист, соорудивший себе гнездо прямо на снегу и беззаботно стоящий в нем, поджав под себя оранжевую правую ногу.
А рядом с аистом стоит очень красивая зрелая женщина, в которой легко можно узнать бывшую жену Андрея, и держит в руках большущий снежок.
И море шумит.
— Андрей... Андрей... — позвала женщина.
И проснулась.
* * *
На южном побережье Новой Зеландии шумел океан, а из океана выползал багровый диск солнца.
Мягким колоколом в гостиной пробили часы.
В спальню вошла горничная.
— Доброе утро, леди... Как вы спали?
Горничная отдернула тяжелую бархатную штору, и в спальню хлынуло утро.
— Сана, ты держала когда–нибудь снег в руках? — спросила женщина.
— Нет... — ответила смуглая Сана. — Но думаю, что он холодный и это вредно.
* * *
Андрей во сне прошел мимо озябшего аиста, улыбнулся мальчику, который в шортах сидел на копне соломы, погладил корову по спине и зачем–то заглянул в дымящийся колодец.
— Дедуська, дай сладину, — попросил мальчик.
А из колодца послышался глухой голос:
— Андрю–юха–а–а!
* * *
Андрей открыл глаза.
Дрова в печи догорали.
— Андрюха! Ходас! — доносилось с улицы.
Андрей подошел к окну, отодвинул занавеску и через заиндевевшее стекло увидел своего бывшего однокашника–односельчанина, а потом и соседа по подъезду Петьку Струка, который безуспешно старался открыть калитку.
— Чего тебе? — спросонья спросил Ходас.
— Чего–чего? В гости пришел... — сообщил Струк. — Здоров! Пенсионеру так крепко дрыхнуть неприлично... Да что это за засов у тебя?
— Сейчас, — Ходас пошел встречать гостя.
* * *
Город украшал себя к Новому году.
На Центральной площади уже стоял металлический остов будущей пластмассовой елки.
На улицу Белые росы падал тихий снег.
Дом № 1 по этой улице переживал свой первый капремонт и был закован в металлические трубчатые леса.
По этим лесам на четвертый этаж с цветами в руке карабкался Артем Ходас, сын Сашки и Верки.
Перекрытия на лесах не везде лежали, и парню приходилось быть местами виртуозом–акробатом и канатоходцем.
* * *
В одной из квартир седая старушка на кухне готовила себе кофе.
По лесам мимо ее окна, балансируя, прошел Артем.
Кофе из турки бежал на плиту, а старушка, раскрыв рот, смотрела на незваного гостя за окном.
Артем приложил палец к губам.
Старушка покорно кивнула головой.
Артем подтянулся и исчез куда–то вверх.
Старушка бросилась к телефону.
Красивая темноволосая Галюня в цветастой пижамке сладко спала в своей комнате.
На город неохотно накатывало зимнее утро.
Мобильный телефон на столике заиграл «грустную канарейку».
Галюня взяла телефон.
— Да... — с закрытыми глазами сказала она.
— Галюня? Это я.
— Чего тебе, Артем?
— Ты не спишь?
— Ну как я могу спать, если с тобой разговариваю? — раздраженно ответила Галюня. — Чего тебе?
— Выгляни из окна на кухне.
— Зачем?
— Ну я тебя прошу...
— Ой, Тема, ты меня достал...
— Ну пожалуйста...
— Хорошо...
* * *
Галюня лениво выбралась из–под одеяла и, позевывая, пошла на кухню, держа у уха мобильник.
Машинально включила свет, направилась к окну.
— Ну что? — сказала в мобильник и вдруг в ужасе вскрикнула: — Ой!
* * *
Артем висел перед окном кухни, держась правой рукой за перемычку лесов, а левой держал мобильник и букет алых роз.
— Я пришел к тебе с рассветом, рассказать, что солнце встало... — продекламировал он в мобильник.
— Ой, дурр–а–ак! — выдохнула Галюня.
— Ну а ты меня за это обзываешь, как попало...
— Сорвешься ведь!
— Не боись! Гюльчатай, открой окошечко. Окошечко–то открой.
— Больной! — Галюня стала открывать окно. — Я ведь голая могла выйти...
— Кла–а–асс! А чего не вышла?
— Все! Пошел к черту! — Галюня забрала букет и закрыла окно.
Артем, используя все возможности своего лица в артикуляции, промолвил беззвучно через стеклопакет:
— Я... тебя... люблю–у...
Галюня махнула на него букетом, горько вздохнула и вернулась в свою комнату.
* * *
— С кем это ты? — спросила из своей комнаты Маруся.
— Да Артем дурью мается... — Галюня положила букет на свой письменный стол, села на кровать и руками обхватила колени.
— Он твой брат, Галюня, — сдавленно промолвила Маруся.
— Я знаю, мама...
* * *
Когда Артем проделывал по лесам обратный путь к земле, ему опять пришлось пройти мимо окна старушки.
Испуганная бабуля стояла в своей кухне, вооружившись блестящим кухонным топориком, и готовилась защищать свое имущество до последней капли крови.
* * *
Артем улыбнулся, опять приложил палец к губам и по узкой металлической лесенке стал спускаться вниз.
Как только он спрыгнул на землю, во двор дома влетела патрульная милицейская машина и сразу же резко затормозила.
Выбросились все четыре дверцы.
— Стоять!
Артем понял, что приехали за ним.
— Вот старуха Шапокляк! — с досадой промолвил он и задал стрекача в арку.
— Стой!
Началась погоня.
— Раз! Два! Три!
На небольшой спортивной площадке воспитанники младших классов детского дома–интерната делали утреннюю зарядку.
— Раз! Два! Три! — проводил зарядку воспитанник постарше.
* * *
Уходя от своих преследователей, Артем перемахнул через ограду спортплощадки детдома, в долю секунды сорвал с себя куртку вместе со свитером и майкой, сунул все это в рыхлый сугроб и, голый до пояса, стал рядом с маленьким Дениской делать зарядку:
— Раз! Два! Три! Раз! Два! Три!
* * *
И тут же появились запыхавшиеся стражи порядка:
— Ребята, здесь мужик пробегал?
— В красной куртке? — спросил Дениска.
— Ага!
Артем старательно делал зарядку.
Дениска указал направление милиционерам.
Те убежали.
— Ну спасибо, друг, — сказал детдомовцу Артем.
— За что они тебя?
— За любовь.
— Не понял.
— Подрастешь — поймешь.
* * *
Артем оделся и быстро зашагал во двор соседнего дома.
Возле мусорного бака стоял старый Мишук.
— Уважаемый, — обратился он к Артему. — Дайте пару рубликов... На пузырек не хватает.
— Ты бы лучше просил голодного больного песика дома покормить, — посоветовал ему Артем.
— Так ведь совру...
— А врать не умеешь?
— Не, живу по правде. Так теплее...
— Теперь понятно, почему дошел до жизни такой.
— Дайте рублик...
— На. — Артем дал аж целую десятку. — Купишь себе пузырек, а на остальное купишь еды. Даешь слово?
Мишук молчал.
— Давай слово или гони назад деньги, — строго сказал Артем. — Даешь?
— Даю. А жрачку можно закусью назвать?
— Можно.
— На все остальное куплю закуси.
— Будь здоров.
— Спасибо, уважаемый... С вами Бог.
— Слышь, старик, давай про Господа возле мусорного бачка не вспоминать. О’кей?
— Ес, — тоже по–английски сказал Мишук.
Туман ярам, ярам далiною,
Туман ярам, ярам далiною...
За туманам нiчога ня вiдна,
За туманам нiчога ня вiдна.
* * *
Над деревней неслась песня.
Ходас и Струк уже «хорошенькие» сидели за столом и пели.
Со старых фотографий на стариков смотрело ушедшее поколение.
Струк вдруг перестал петь, грустно–грустно посмотрел на Ходаса и по–детски всхлипнул.
— Слышь, Андрюха, возьми меня в батраки. А? В дворники... В садовники... Будем вместе жить. Не могу я больше в этой богадельне... Каждый день одно и то же... Одно и то же... «Проходите на завтрак! Проходите на обед! На прогулку! Принимать лекарство... Это не моги! Это вредно! Тьфу! А что для нас в нашем возрасте полезно? Для нас уже все вредно... Давай еще дербулызнем...
Ходас стал наливать из пузатой бутылки с этикеткой «Белые Росы».
— До краев! Мне до краев! — игриво процитировал покойника Тимофея Струк.
— Будь жив! — поднял чарку Андрей.
— Буду.
Чокнулись. Выпили.
Струк закусил колбасой, посмотрел на портрет старого Ходаса на стене, спросил:
— А дядька Федос с какого года?
Андрей на секунду задумался, а потом с удивлением ответил:
— Сто лет в этом году будет... Было бы... Аккурат перед самым Новым годом. 31–го.
— Давай помянем... Моему тоже за девяносто бы стукнуло.
Налили. Помянули. Помолчали. Струк взял в руки бутылку, стал рассматривать золотистое название «Белые Росы» на этикетке.
— Какая деревня была! А, Андрюха? Помнишь? А нас, как баранов, взяли всех и в железобетонный гроб. А мы еще и радовались... Ты радовался?
Андрей промолчал.
— А я радовался, — признался Струк. — А сейчас... Пропади все пропадом! Так я у тебя переночую сегодня... А, Андрюха?
— Ночуй...
— За туманам нiчога ня вiдна,
За тума–анам нiчога ня вiдна...
* * *
Сашка сменился с дежурства и шел домой по предновогоднему городу.
Возле магазина «Белые Росы» остановился, достал мобильник, нажал кнопку.
— Я уже домой... В магазине ничего не надо?
Артем увидел себя во сне семилетним пацаном с тяжелым букетом гладиолусов.
Мать его в школу в первый класс собирает.
Рубашка беленькая, ни разу не одеванная, школьная форма синяя, ботинки жмут.
Верка радостная и красивая присела возле него, поправляет воротничок, пробует усмирить непокорный вихор на макушке, берет его за руку и выводит из подъезда на улицу. А на улице солнечный потоп, море цветов и пушистых бантов. И все это стекается к школе.
Немного оглушенный, но бодрый, прижимая левой рукой увесистый букет к груди, Артем шагает по бетонной дорожке и слушает наставления мамы Веры.
Верка все говорит, говорит, но Артем ничего не слышит. И вдруг:
— Артем! — донеслось откуда–то сверху.
Артем поворачивает голову вправо и видит, что в школу его ведет за руку не мама, а дочка дяди Васи и тети Маруси Галюня. Только взрослая. Он малый, а она взрослая.
— Артем, — ласково и нежно позвала Галюня, а потом хрипловатым и строгим голосом отца приказала: — Артем! Службу проспишь!
* * *
— Ты только поаккуратнее, — донеслись до Артема слова матери.
— Поаккуратнее... — фыркнул Сашка. — Тема!
* * *
Артем окончательно проснулся и выскочил из–под одеяла:
— Всем по доброму утру!
— Иди, умойся, — сказал Сашка. — Разговор есть.
* * *
Сидели на кухне.
Напряженно пили чай.
— Тебе что, девок не хватает? — грубовато спросил Сашка.
— Не понял, — улыбнулся Артем, хотя все прекрасно понял.
— Она твоя сестра! — Сашка старался быть грозным.
— Все люди братья, — улыбнулся Артем.
— Тема! Я не посмотрю, что ты... самбист–каратист.
— Ремня дашь? Вызову службу спасения. Ибо телесные наказания запрещены законом. А вот браки между родственниками в четвертом колене разрешены во всех цивилизованных странах.
— Ты понимаешь...
— Понимаю. Тетя Маруся пожаловалась маме... Мама! Иди сюда, ты же вчера вечером свои цветики поливала...
На кухню вошла Верка.
— Так вот, тетя Маруся пожаловалась маме, мама — тебе, ну а ты мне устраиваешь разбор полетов.
— Перестань паясничать! — резко вошла в разговор Верка. — Мы серьезно...
— Куда уж серьезней! Всю жизнь знать, что знаешь, а делать вид, что не знаешь. При этом зная, что все знают, что мы делаем вид, что не знаем... Это даже агенту 007 не под силу. Дядя Вася, братцы мои, тоже знает, что все знают, и делает вид, что...
— Заткнись, щенок! — Сашка попробовал отвесить сыну оплеуху.
Артем, как теннисный мячик, поймал левой рукой правую руку отца. И тут же отпустил ее.
— Извини, батя... Это у меня профессиональный рефлекс. Давай со второй попытки...
И закрыл глаза.
Сашка и Верка стояли над ним.
Артем продолжал говорить, не открывая глаза:
— Жить по правде, какой бы она ни была, — выгоднее. Как говорил Достоевский: должен же в этом доме кто–то сказать правду! Лжи во спасение не бывает. Из дяди Васи всегда делали Иванушку–дурачка, забывая при этом, что дурачок в финале любой сказки всех одурачивает и становится царем.
Артем открыл глаза.
— Это, во–первых... — и обратился к отцу: — Что, трепка мне не светит?
— Да пошел ты...
— Минуточку, — Артем вышел из кухни и тут же вернулся и положил перед родителями старую–престарую фотографию: — А вот это — во–вторых... Фото первой половины прошлого столетия.
На пожелтевшей фотографии с обожженным уголком, держа велосипед за руль, стояла в полный рост Галюня в белой кофточке, с бусами на шее и в длинной юбке.
— Риторический вопрос: кто это? Риторический ответ: уж точно не моя бабушка Матрена, которую я помню, и не баба Стеша, то бишь твоя мама, папа. Так, ребята, я побежал. На ночь не ждите. Но это, батя, не по девкам... Служба.
Артем чмокнул Верку, вышел в прихожую и вернулся. Указал пальцем на фотографию:
— И, в–третьих... Я ее люблю...
Ушел.
— Мент поганый! — крикнул ему вслед Сашка.
Артем возвратился.
— Я не мент, батя... Я просто помогаю людям чувствовать себя комфортнее в этом несовершенном мире. И хочу оставить своим детям какое–никакое наследство. В отличие от тебя. Все! Ушел!
Дверь хлопнула.
— Вырастила обалдуя! Воспитала! — набросился на жену Сашка.
— А ты его воспитывал?! — огрызнулась Верка, помолчала, взяла в руки фотографию. — Вылитая Галюня... А кто это?
— Киселиха... — буркнул Сашка.
— Какая Киселиха?
— Мать Мишки Киселя... До войны еще...
— А–а–а...
— Бэ–э–э...
* * *
Несколько хат исчезающей деревни со всех сторон обступали коттеджи.
Струк ретиво исполнял обязанности дворника во дворе Андрея.
Чистил от снега дорожки.
И даже новую дорожку прочистил от крыльца к старому засохшему дубу без коры, на вершине которого была огромная лохматая шапка пустого гнезда, припорошенная снегом.
Струк отбрасывал снег и пел:
А хто ж ета вядзерца дастане,
А хто ж ета вядзерца дастане...
Появился Андрей. Он нес воду из колодца.
— О, помещик пожаловали, — Струк снял ушанку и поклонился в пояс. — Дорожки чистим–с, барин... Марафет наводит ваш верный холоп...
— Заканчивай, сейчас обедать будем...
— Сей минут! Слышь, Андрюха, а давай вон на ту елку бутылок и консервных банок под Новый год навешаем и захороводим: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла–а–а...»
Андрей молча вошел в хату...
Струк воткнул лопату в сугроб и, задрав голову, стал смотреть на пустующее гнездо аиста на мертвом дереве.
* * *
Дверь в сени резко распахнулась, показался Андрей:
— Иди сюда! Тебя по телику показывают!
— Чего–о?!
Удивленный Струк вбежал в хату.
* * *
Андрей не обманул. На экране старенького телевизора действительно маячила седоусая грустная физиономия Струка.
— ...Что он страдает провалами памяти, — заканчивала комментировать телеведущая.
— Фигня! — возмутился Струк. — Нету у меня никаких провалов!
— Администрация дома–интерната № 28 обращается с просьбой ко всем, кто знает местопребывание этого человека либо встречал его, позвонить по телефону 122–36–30 либо 102. А сейчас о погоде...
Андрей грустно смотрел на Струка.
Тот хлопал глазами.
— Ну все, дружок, ты в розыске, — грустно сказал Андрей.
— И что за это будет?
— Посадят.
— За что–о?!
— Ну кто ж так делает! — перестал шутить Андрей. — Они же отвечают за тебя... Как дите малое, честное слово. Я уверен был, что ты всех предупредил.
— Я соседу по палате сказал...
— Что сказал?
— Что пойду к Ходасу.
— А сколько Ходасов у нас в районе?
— Много.
— Так. Сейчас же собирайся и дуй в интернат. Они уже трое суток на ушах стоят.
Струк побледнел. Всхлипнул.
— Я боюсь...
— Чего?
— Не прогоняй меня...
— Да что они убьют тебя?
— Нет...
— Так чего ты?
— Я, наверное, помру скоро... К земле тянет. В деревню. В Белые Росы... А там... Там хорошо... Там чисто... Там дров не надо... Но так, блин, холодно...
— Навязался ты на мою голову!..
Андрей в сердцах сорвал с телефона трубку, набрал номер.
— Добрый день... Это интернат № 28? Милая, я только что рекламу... по телику... то есть... это... как его... Ну, пропал у вас кто–то! Да! Струков Петр... Подождите... Как твое отчество?
— Демьяныч... — сказал Струк.
— Петр Демьянович... Нигде я его не встречал. Он у меня живет... то есть остановился... то есть ночевал... Тоска на него напала. Вон плачет даже... Ходас моя фамилия... Андрей Федорович... В деревне живу... Могильно... Да не шучу я! Она в самом деле так называется! Конечно, может... — Андрей тыцнул трубку Струку: — Вас к телефону!
Струк робко взял трубку.
— Але... Я... А это ты, Ритуля... Все путем... Одноклассник, друг мой. Нас в армию вместе призывали... Меня на Колыму, а его в Магадан. Матрос он... Да... чувствую себя. Так я ж Котельникову сказал. Ну, загулял... До Нового года... Так сколько там осталось?.. — Струк повернул голову к Андрею: — Спрашивает, а ты готов меня кормить до Нового года?
— Готов...
— Готов, говорит... — сказал в трубку Струк.
Андрей вырвал у него трубку:
— Девушка, завтра я его привезу... Передайте директору, что он жив–здоров, чего и вам желает.
— Я не поеду... — всхлипнул Струк.
* * *
Руководитель одной из крупнейших фирм Русаченко вышел из казино в сопровождении директора одного из своих дочерних предприятий, которого непонятно почему все называли детсадовской кличкой Бодя и к которому Русаченко благоволил. Тоже непонятно почему.
«Вышли» это, конечно, громко сказано. Скорее «выплыли» с ощущением неслабой качки.
— Шеф, машину... — махнул рукой таксисту Бодя. — Для шефа, шеф...
— Отбой, — сказал Русаченко. — Я... с народом. Мамаше перед смертью слово дал: раз в месяц с работы и на работу ходить пешком. Или, на худой конец, на общественном транспорте. Чтоб с народом. Понял?
— Не понял... — гласные у Боди почему–то не выговаривались.
— А че ты кривляешься? — возмутился Русаченко.
— Не понял...
— Че под пьяного косишь? Артист... О–ой, — Русаченко провел рукой по лицу. — «Фернет» стопудово лишним был...
— А я... говорил...
— Что? Что ты говорил?
— Не говорил. Слышь, шеф, а про меня этот Пупсик из отдела сбыта эту фондограмму... или как ее... написал... Хочешь, прочту? День рождения был. Клюквенную пили... На стройке у нас. Где наши россы будут... Ну–у... там... коттеджи где... В деревне. Прочту?
— Ну...
Бодя собрался и начал «представление».
— Типа он говорит, Пупсик, мне:
Давай–ка, Бодя, наливай нам с клюквой!
За деревеньку, что на берегу!
А теперь типа я отвечаю:
Я выпью, тяпну, может, даже клюкну
И дербулызну! Если встать смогу!
Опять типа он:
Я знал, что ты от друга не отстанешь!
Дай поцелую, Бодя, дорогой,
Но что же делать, если ты не встанешь?
И опять я:
Не встану?! Ну тогда пойдем домой!
Бодя заржал очень заразительно. Русаченко тоже захохотал.
Смеялись долго. И вдруг Русаченко резко стал серьезным.
— А чего мы ржем?
— Ну типа не встану, а домой пойдем...
— Ну и пойдем... Домой...
* * *
Галюня возвращалась домой с подработки очень поздно.
В троллейбусе не было никого.
На одной из остановок троллейбус проглотил Русаченко.
Бодю почему–то потянуло в переднюю дверь, которая захлопнулась у него перед носом.
Троллейбус укатил.
— Не понял, — удивился Бодя.
* * *
Русаченко тяжело опустился рядом.
Галюня узнала своего шефа и чуть заметно улыбнулась.
Русаченко взглядом перехватил ее улыбку.
— Девушка, а как вас зовут?
Галюня ничего не ответила и отвернулась.
— Го–о–ордая, — зло улыбнулся Русаченко. — А проводить вас можно?
— Нет. Спасибо.
— Нельзя. Хорошо. А вы меня можете проводить?
Галюня посмотрела на пьяного мужчину в упор и ничего не ответила.
— Нехорошо, роднуля. Нехорошо оставлять беспомощного человека в беспомощном состоянии... Значит, никак?
— Никак.
— А за сто евро?
Галюня отвернулась.
— Хорошо. Двести.
— Вы серьезно?
— Абсолютно. И кофе в постель... мой. Вместе с шампанским... И машина утром в любой уголок нашей необъятной Родины... Не согласна? А пятьсот?
— Только деньги вперед.
— Не вопрос.
Русаченко достал из портмоне пять радужных купюр.
— Пересчитай.
Галюня взяла деньги, пересчитала их, переложила в левую руку, а правой отвесила своему шефу звонкую оплеуху.
— Ты что? — засмеялся Русаченко. — Мало, что ли?
— Мало. — Галюня переложила деньги в правую руку, а с левой съездила ему еще раз.
— Если мозги отпил, так хоть душу не пропивай, — скомкала купюры и всунула их в верхний карман пиджака под расстегнутой курткой.
И вышла из троллейбуса.
Троллейбус завыл и покатил дальше по разноцветному городу.
Несколько секунд Русаченко тупо смотрел перед собой, потом достал мобильник, наугад потыкал пальцем по клавишам и сказал радостно:
— Але. А это я номером ошибаюсь... Девушка, меня только что побили... Спасибо. И вас... С наступающим!
Город сиял.
* * *
Андрей с большой хозяйственной сумкой шел по предпраздничному городу.
Новогодние елки, мигающие лампочки в витринах, рисованные Деды Морозы и Снегурочки лезли в глаза со всех сторон.
* * *
Возле Парка культуры и отдыха Андрею встретилась молодая пара, которая катила перед собой коляску.
В коляске с перебинтованной лапкой, одетый в нарядную собачью жилетку, лежал симпатичный песик.
Андрей даже остановился.
* * *
Андрей вошел в здание Детского дома, сказал что–то дежурной вахтерше.
Та окликнула одного из воспитанников, который повел Андрея по коридорам.
* * *
Снилось черт–те что!
Русаченко спал и видел во сне, что он спит.
У себя дома.
На своей кровати. Сладко спит.
И тут из кухни аист вышел с красными ногами.
Лягушка из пепельницы спрыгнула на пол.
Аист ее долбанул клювом и с удовольствием сожрал, задрав голову к потолку.
С балкона вышел Бодя в пушистой дохе, без штанов и в белых кроссовках.
— Не понял... — сказал он аисту и опять ушел на балкон.
У ног стояла мать–покойница. И плакала.
А возле комода из красного дерева, на котором стоял портрет матери, сидела эта психопатка из троллейбуса.
Она сосредоточенно вязала на спицах детскую пинетку.
Мать поднесла платочек к заплаканным глазам.
Русаченко открыл глаза.
Все исчезло, кроме материнского портрета на комоде.
Ленивый зимний рассвет вползал в комнаты.
На комоде перед портретом матери валялись измятые купюры евро...
