Свое эссе о малой родине поэтесса Раиса Боровикова назвала «Золотое яблочко судьбы»: в ее родных Пешках на Спас возле церкви ехали телеги, груженные фруктами, и медовый запах «каштэлей» запомнился на всю жизнь. В том же эссе Раиса Андреевна рассказала, как ее дед на все вырученные на ярмарке за крестьянский товар деньги купил большое зеркало в раме из слоновой кости, а во время войны прабабушка поэтессы только и успела выхватить из горящей избы то зеркало.

Поэтическое восприятие мира, наверное, в том и заключается, чтобы не рассуждая спасать и создавать красоту.

— А помните, Раиса Андреевна, что вдохновило вас на первое стихотворение?

— Я была в 6–м классе, когда в океане потерялась баржа с советскими военнослужащими. Их искали две недели. А когда нашли, каждый день по радио рассказывали, как те боролись за жизнь, варили гармонь и кирзовые сапоги, чтобы не умереть с голоду. И меня это настолько впечатлило, что я написала стихотворение. Поскольку это была тема дня, моя учительница послала произведение в районную газету, и его сразу напечатали. 

Тогда парты почему–то были покрашены черной краской, и мы, чтобы не пачкались на локтях платья, носили нарукавники или подстилали газету. И я купила целую стопку газет со своим стихотворением. Сидела, конечно, боком, чтобы моя публикация была видна. Ну а после такой славы... Куда было деваться? Стала посещать литературный кружок в школе, затем — при «районке». Туда приезжали восьмиклассник Алесь Рязанов, юный Анатолий Козлович, поэтесса Зина Дудюк. Присылала стихи Нина Матяш...

— То есть вы пришли в литературу в шестидесятых, во время «оттепели»?

— «Оттепель» почувствовалась только тогда, когда я поступила в Литературный институт в Москве. Тогда все только об этом и говорили — репрессии, Солженицын... В родной Березе я не слышала о репрессиях. Не помню и особого идеологического давления. Как–то на школьный новогодний утренник я сделала костюм попугая. Съездила в деревню к бабушке, набрала гусиных перьев, покрасила гуашью, нашила на юбочку и кофту. Хотелось быть птицей заморской.

Полная общага поэтов, а стихи почитать некому

— В Литературном институте вы оказались в каком году?

— В 1966–м. Золотые годы литературы! Такие еще будут, наверное, в середине века. Интерес к книге возникает периодически. Ахматова вспоминала, что в Париже 1910–х в кафе все спорили о политике, литературой никто не интересовался, и если покупали сборники поэтов, то из–за виньеток. И вдруг в 1960–х — такой интерес к стихам во всем мире! Хотя еще в 1950–е подписываться на собрания сочинений заставляли, а в 1960–х люди сами раскупали все что можно. В Москве столько было желающих попасть на вечер в Центральный дом литератора, что конная милиция порядок наводила!

— А кто из известных писателей вместе с вами учился в Литинституте?

— Курсом старше — Юрий Кузнецов вместе с нашим земляком Миколой Федюковичем. Он, кстати, был влюблен в их однокурсницу, поэтессу Батиму Каукенову, которая потом стала женой Кузнецова. У Миколы даже стихи есть «Батима ты моя, Батима». Часто виделась с Николаем Рубцовым. Он был «вечным заочником»: приезжал будто бы на сессию и останавливался в общежитии Литературного института. Любил поерничать, был острый на язык, язвительный. Всегда ходил в шарфе цвета бордо. Когда читал стихи — прикрывал глаза. В лестничных пролетах общежития на каждом этаже напротив лифта висели портреты классиков — Пушкина, Лермонтова, Гоголя.

Рубцов те огромные портреты снимал, утаскивал в свою комнату и читал им стихи. У нас была вахтерша тетя Дуся, и вот однажды она делает обход после 12 ночи. И видит, что нет портрета Пушкина! Кто–то и доложил, что, наверное, опять Рубцов забрал. Скандал! Коля объяснил: «А мне хотелось с ним поговорить!». Полное общежитие поэтов, а ему почитать стихи некому.

— А о смерти Рубцова вы как узнали?

— Это было зимой, мы учились на последнем курсе. Все были в шоке. Его жену никто не знал, рассказывали друг другу о подушке, которую она положила мужу на лицо, и он задохнулся. Что ж, Коля был невысокий, щуплый, не богатырь, так сказать. Но человек очень добрый. У нас с ним сложились очень душевные отношения. Потому что у меня была большая дружба с Владимиром Максимовым, знаменитым писателем–диссидентом, а Коля его знал и очень уважал. 

У него даже есть стихотворение «Анютины глазки», посвященное Максимову. И поэтому, когда у меня возникали недоразумения с Владимиром Емельяновичем, я советовалась с Рубцовым. И тот очень меня поддерживал. Учился на Высших литературных курсах Саня Вампилов, он очень хорошо относился к студентам из Белоруссии, интересовался, что у нас пишут.

— А на «стадионных чтениях» бывали?

— На стадионы не ходила, а на литературные вечера — часто, нам давали пригласительные. Заявляли о себе Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава... Впрочем, думаю, что белорусское поэтическое поколение того времени было не менее звездным. Да и в прозе сколько имен... Быков, Мележ, Адамович, Короткевич, Шамякин... Им всем тогда было около 40. Может, потому и сегодня меня тянет к творчеству тех, кому 40. Думаю, это самый интересный возраст — тут и литературный опыт, и еще много сил.

— К сожалению, из сегодняшних сорока–с лишним–летних писателей мало кто смог остаться в литературе как в профессии. Кто преподает, другие в бизнес ушли.

— Это, к сожалению, знак времени. Жаль... Ведь литература — это вечное... Пройдет два–три столетия, из каких источников узнают о нас, сегодняшних? Интернет — виртуальный мир. Мгновение — и информация исчезла. А вот Короткевича будут читать всегда.

— А какая встреча с Владимиром Семеновичем вам наиболее запомнилась?

— Как–то я пришла в Союз писателей на улице Энгельса, но никого не застала — секретари и консультанты приходили в два часа. Решила подождать на лавочке во дворе. А на той лавочке — Короткевич. Подсела к нему... Разговорились... Было очень солнечно. И вот он сидит напротив солнца, и я вижу, что у него разного цвета глаза. Один — зеленоватый, с мелкими коричневыми крапинками, а другой — серо–зеленый. Часто приходил Владимир Семенович и в «ЛiМ», где я работала с 1972 по 1977–й. И однажды главный редактор очень Короткевича обидел. А у того недавно в Чехословакии вышли две книжки, в особенных глянцевых обложках. И Короткевич, ругаясь, трясет этими книгами: «Вось, мне з Прагi даслалi! Каб сонца засланiць, вушэй аслiных мала!».

— Что в ближайших творческих планах?

— Готовлю книгу прозы. Туда войдут повесть «Чорны вецер» и рассказы. На последней книжной выставке ко мне подходили молодые мамы и спрашивали, нет ли книжек стихов на белорусском языке для самых маленьких вроде «Наша Таня громко плачет». Меня такой запрос порадовал, и я приняла участие в проекте «Мастацкай лiтаратуры» и написала книжку для малышей.