83-летняя Ольга Пусикова описала свою жизнь в стихах

Жизнь в ямбах и хореях

В прошлом году в доме Пусиковых из деревни Киркоры Чаусского района пропала пухлая общая тетрадь. Искали в хате, во дворе и даже на сеновале. Не нашли. Сильнее всех расстроилась хозяйка — 83-летняя Ольга Семеновна. Все-таки на этих 96 исписанных листах была почти вся ее непрозаичная жизнь в ямбах, хореях и дактилях.

…Бабуля перебирает стопку разрозненных страничек на столе и словно оправдывается: «Толькі гэта засталося. Паэткай не была, але гадоў 70 усе важныя ў жыцці падзеі заўсёды запісвала ў вершах. Пачала яшчэ ў школе. Вось толькі пасля чатырох класаў навуку прыйшлося кінуць, бацька памёр, а матка сама не спраўлялася з гаспадаркай». что-то находит в листах, зачитывает: «Никогда не забуду те зори, что светили мне в юные годы».

Рассматриваю портреты на стене, с одного из них смотрит молодая круглолицая Ольга Семеновна. «Эх, была красавица, всем хотела нравиться», — снова цитирует из своей уцелевшей «антологии» бабушка.

— Во арцістка, — заходит поздороваться муж Иван Павлович.

— Нясі з пуні гармошку, спяём, — не упускает случая супруга.

— Не працуе, — дед помогает сыну красить дом, и ему не до веселья.

Но Семеновна не уступает: «Тады цягні з кладоўкі баян. Як там: «Милый мой, милый мой, не притопывай ногой. И глазами не води, не хороша, не приходи».

Дед отмахивается и быстренько, пока мы не попросили еще чего-нибудь, уходит.

 «Бросил милый, наплевать, на учете еще пять. Неужели из пяти мне замены не найти? — вдогонку кричит бабуля. — Ой і павесяліў, засцясняўся, відаць. А ў маладосці без яго ні адна свадзьба ў наваколлі не абыходзілася. А дзе ён, там і я. Збярэцца, бывала, а я стану рукі ў бокі: «Ты сыграешь, я спою под гармошечку твою…». Прыходзілася і мяне з сабой браць».
 
Минут через двадцать перебирать листы бабуле наскучило. И правда, что «лясы тачыць», когда куры не кормлены, печь не топлена. Идем во двор, поэтка быстро, но внимательно глядя под ноги, спускается по ступенькам: «Гады два таму ў слякаць так навярнулася, што шэсць тыдняў гіпс насіла ды па бальніцах ездзіла. А дактары, ведаеш, розныя бываюць. Здарылася, неяк прыхваціў жывот, паехала на прыём, а ўрач мне: «Прабачце, палажыць не можам, мест нет». Ну я не разгубілася і выпаліла: «Я бумаги попрошу и министру напишу. Проработала столько лет, а в больнице места нет». І што ты думаеш, тут жа вольны ложак знайшоўся».

Сын Вячеслав замечает, что мы с бабулей несем дрова, начинает ругаться: «Нет этой работнице покоя. Она даже корову до 80 лет доила. Думаю, если бы руку не вывихнула, то и сейчас бы меня к буренке не подпустила».

Но поэтка от задуманного не отступает, медленно и верно продолжает нести в дом охапку: «Я ж усягда была перадавая, мяне на ферме даже «прарабам» звалі. «Жизнь работала в колхозе, получала премии, хоть неграмотно пою, хоть я не с академии». Прыходзім неяк з раніцы на працу, а тут усё падтапіла, парасяты ў вадзе палошчуцца. Што рабіць? Давай з дзеўкамі жэрдзі са стрэхаў сцягаць ды сцяліць у кучах. 24 адсекі гэтак зрабілі, і тут чорт прынес прэдседацеля. Запісаў ён нашы фаміліі і кажа назаўтра з’явіцца ў сельсавет. Усю ноч не спалі — баяліся. Прыходзім, а нам: ідзіце да штыкетніка забора. Я злякалася ды як запяю: «…Не побили в сельсовете, постреляют тут». А гэта аказалася, нас на Дошку пачота зняць хацелі».

Бабуля кладет дрова под печь — и снова к записям, видимо, что-то вспомнила. Листает, находит: «А вось яшчэ пра працу. А на ферме да в колхозе корм воруют, продают, за бутылку самогона мех муки вам принесут».

— Ты смотри, а то за такие стихи можно и в тюрьму попасть, — заходит следом Вячеслав. Бабуля замолкает, сын еле сдерживает улыбку: «Ну ты, матка, даешь, кто ж тебя посадит, ты ж с 1988-го ветеран труда. Расскажи лучше, как нам с Мишей стихи в армию слала».

Ольга Семеновна читает: «Чтоб тебе веселее служилось, я решила стихи написать. Ты поверь, что никто так не любит и не ждет, как родимая мать».

Вячеслав дополняет: «Служил в Астраханской области, помню, получил конверт как раз перед ночным дежурством. Читаю, плачу, хлопцы подходят: «Что случилось». Я давай вслух, они в слезы: все дом и маму вспомнили. Потом про это письмо кто-то в роте рассказал, так ко мне все — грузины, казахи, украинцы — подходили, почитать просили».

«Зеленая вишня листок обронила, жалей, мама, деток пока не женила. Женился сыночек, уехал за женкой и стал забывать про родную сторонку», — находит Семеновна в своих записях.

Вячеслав разряжает атмосферу: «Так рассказываешь, будто мы по заграницам разъехались. Мишка с Олегом в районе живут, приезжают часто, а я вон уже лет десять с вами. Вспомни лучше, как местные новости мне в армию сообщала: «Фильм в деревню привезли, все смеялись, как могли. Люда Гурченко опять дочек мать просила унять». Я, правда, только когда вернулся домой, понял, что это она про «Любовь и голуби».

Слово за слово, хозяйка несет сковородку с яичницей: «Выпьем, кумка, выпьем тут, на том свете не дадут».  Я на работе ни-ни, предупреждаю.

— Хіба ж я прэдлагаю, так прыпеўку ўспомніла.

Весело вам живется, говорю.

— Дык жыццё ва ўсіх не сумнае, толькі радавацца яму трэба ўмець. Здараецца, пасядзіш, пагартаеш спісаныя паперы, пачытаеш пра прывесы ды ўраджай, пасмяешся. Адно горка, век мне застаўся кароткі. На новы сшытак рыфмаў не набярэцца.
Семеновна отвлекается, смотрит в окно, словно забывает обо мне и сыне: «Взлетела юность, не спросила, хотим ее мы отпустить. И улетела, словно птица, и нам ее не воротить».


Екатерина ПАНТЕЛЕЕВА
panteleeva_katya@mail.ru

Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter