Гомельская область. Въезд в зону отчуждения. Апрель 2016 года. Тридцать лет спустя после катастрофы.
— Николай Михайлович, попробуйте мысленно вернуться в ту весну 1986 года. Что запечатлела ваша память?
— Мне посчастливилось побывать там...
— Посчастливилось?
— Да, посчастливилось... Урок на всю оставшуюся жизнь. Понимание того, что мы здесь, на этом свете, лишь миг. И от нас, каждого отдельно и не отдельно взятого, мало что зависит. И главное, осознание трагических ошибок верхов, за которые уже после Чернобыля пришлось расплачиваться опять–таки нам, потерявшим великую страну. Это не было озарением. То был взгляд в будущее на фоне красного чернобыльского леса.
В Чернобыль я приехал утром 2 мая в качестве спецкора «Комсомольской правды», почти сразу после аварии, и пробыл чуть больше двух недель. Это было задание главного редакторы газеты Геннадия Николаевича Селезнева.
— Расскажите, что вы видели?
— Сразу поясню, что мне с несколькими коллегами–журналистами довелось тогда проникнуть в самое сердце трагедии — в так называемую зону. Ведь сразу после аварии для всех, кроме ликвидаторов, ученых и начальства, проезд в Припять был намертво, как раз то слово, закрыт. В Киев мы возвращались, чтобы перевести дух.
— Помня «нравы» советских властей, уверен: попасть в зону было очень непросто?
— Достаточно сказать, что пропуска журналистам без всяких кавычек выписывались на уровне Политбюро ЦК КПСС — тогда высшего органа власти в стране. Как спецкор «Комсомолки» я попал в небольшой список из семи–восьми журналистов, перед которыми запретный шлагбаум открылся.
— Ваши первые впечатления?
— Мы въезжаем в зону, а навстречу на автомобилях, автобусах и просто пешком движется громадная масса эвакуируемых людей. По масштабам это значительно превышало эвакуацию жителей Киева накануне оккупации города немцами в Великую Отечественную.
Эта шахматная фигурка пролежала в зоне тридцать лет. Даже сейчас она дает повышенный фон радиации.
В моих воспоминаниях эта скорбная толпа, покидающая Припять и Чернобыль, почему–то окрашена в черный цвет, хотя я прекрасно помню, что лица у людей были скорее бледные, изможденные, особенно у детей, которых несли на руках, это были уже больные люди, схватившие изрядную дозу радиации. Признаюсь, эта молчаливая черная толпа меня напугала. Помню, что самым употребляемым словом тогда стало прилагательное «грязный», то есть облученный.
— Не возникли сомнения: куда я иду?
— Нет, таких сомнений не возникло, наоборот, все увиденное еще больше подогрело желание попасть в зону и своими глазами увидеть, что случилось, а потом рассказать об этом.
— Всей правды вы тогда не могли себе представить даже в страшном сне?
— Накануне поездки меня и других журналистов наставлял в Кремле секретарь ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев. Я у него спросил: что там сейчас самое страшное? И он ответил довольно странно: самое страшное там — это мародеры, а потом добавил: наши солдаты в чернобыльской зоне уже приступили к ликвидации аварии, они ничего не боятся, а после работы играют в футбол. Еще он рассказал, как на полях вокруг зоны спокойно работают колхозники и занимаются своим делом — посевной... Действительно, приехав на место и не сразу попав в зону, мы видели солдат в галифе и синих майках, играющих в футбол. Рядом тарахтел трактор. Отправив об этом свой первый репортаж в газету, я позже понял, что все, что рассказывал Яковлев, было ложью. Честно признаюсь: до сих пор совестно — это был самый провальный, нечестный репортаж за 45 лет моей работы в журналистике.
— А владело ли само руководство страны всей полнотой информации?
— Не сомневаюсь, что владело. В те дни я разговаривал с учеными–физиками, приехавшими в Чернобыль. Они все отчетливо понимали и не скрывали ничего в беседах с нами, только просили не называть их фамилий. Уверен, что руководству страны они в первые же часы доложили о масштабах произошедшего. Мне же после комментариев ученых стало по–настоящему не по себе. Ведь совершенно ничего не боятся только глупцы и сумасшедшие. Допускаю, что рядом со мной тогда были люди гораздо смелее меня. Предугадать что–то было совершенно невозможно. Идешь, казалось бы, по обычному лесу и попадаешь ногой в совершенно невидимое глазу «грязное» пятно, и любое из них в зависимости от интенсивности излучения могло стать смертельным. Когда мы выезжали из зоны, нас измеряли дозиметром, и когда его опускали к ногам, то местные нас ободряли: вы не бойтесь, все нормально, только ботинки у вас «грязные», а их можно вымыть. Это успокаивало. Тем более, потом нам действительно выдавали специальный раствор.
Последние кадры мирной жизни: журналисты нашли эту пленку в местной заброшенной школе в зоне отчуждения.
— Та обувь «жива»?
— В Москве мои дефицитные по тем временам итальянские ботинки, которыми я очень гордился, продолжали страшно фонить. И я сначала решил закопать их на даче в землю, но, поняв, что это не помогает, выкопал и сжег.
— Мне приходилось много читать о героизме людей, которых потом с чьей–то легкой руки стали называть неуклюжим словом «ликвидаторы». Вы наверняка встречались с ними?
— Героизм — это самое точное слово по отношению к этим людям. Они и тогда, и сегодня вызывали и вызывают у меня искреннее уважение. Но я много раз пытался ответить себе на вопрос: во имя чего этот героизм проявлялся? И откровенно сознаюсь, что четкого ответа не находил. Да, советские люди были так воспитаны: надо, должны, обязаны. Однако тут, думаю, дело в другом. Эти люди искренне верили, что ценой своей жизни спасают нас, страну... Помню, в Припяти я познакомился с одной молодой девчонкой, которая вместе со своими сверстниками без устали таскала на себе около 4–го блока мешки с песком — засыпали «грязь» у реактора. Это потом я узнал, что один из признаков облучения — это сильное возбуждение, человеку кажется, что он может свернуть горы... И многие были именно возбуждены, решительно настроены. Спустя неделю приехал к тем же ребятам, чтобы отдать газету, в которой о них написал. И не нашел их, словно исчезли. Потом начал понимать, что схвативших «дозу» увозили лечиться. Многие ли из них выжили? Я не знаю. Думаю, это не была история, как любят говорить, победы человеческого духа. Это была история тяжелейшей борьбы, очень болезненной и во многом трагической.
— После того как вы сожгли свои ботинки, вы же не поставили крест на этой теме и продолжали интересоваться тем, что там происходит?
— Продолжал, но мне совершенно не хотелось вновь вернуться в зону. Чернобыль оказался жесточайшей главой в моей жизни.
Этот уникальный кадр был снят 14 мая 1986 года с борта вертолета: дозиметристы составляют радиационную карту местности.
— Извините за вопрос: Чернобыль как–то отразился на вашем здоровье?
— Надеюсь, что серьезно нет. Правда, сразу после Чернобыля вдруг налетели на меня острые воспаления легких. А когда я обращался к врачам, все категорически требовали: бросайте курить, у вас же легкие не щадящего себя курильщика. Но ведь я за всю жизнь не выкурил и сигареты. Спустя годы, я тогда работал во Франции, стал замечать, что за рулем при ярком свете начинают ручьем литься слезы. Тамошний врач меня осмотрел и спросил: вы присутствовали при ядерных испытаниях? Подумал, француз шутит, но окулист стоял на своем: у вас все сожжено — здесь, здесь... Я вспомнил о командировке в Чернобыль. И француз вздохнул: мол, чего же вы хотите, все понятно.
— Считаете ли вы полной помощь, оказанную ликвидаторам государством?
— Спустя какое–то время в Париж приехала моя коллега — собкор «Комсомолки» по Беларуси Ольга Егорова. Две недели мы на двух больших фурах ездили по стране и собирали гуманитарную помощь для Чернобыля — одежду, медикаменты, продукты... Французы приняли эту аварию близко к сердцу. Главное, о чем просили, чтобы все это попало тем, кто действительно пострадал. Могли бы об этом и не напоминать. Наблюдая за событиями, которые происходили за последние три десятилетия после Чернобыля, мне показалось, что именно белорусы наиболее трепетно и искренне относятся к жертвам Чернобыля. И я хочу напомнить всем: не забывайте об этих людях, они, а теперь и их дети, нуждаются в помощи государства, которое только так может доказать, что заботится о своих гражданах, попавших в беду.
— Какой урок нам преподал Чернобыль?
— Вижу в этом не урок, а злой рок. Уверен, что Чернобыль стал одной из причин развала страны, в которой мы жили. И даже более того — дал старт этому развалу. Рвануло не только на 4–м блоке АЭС. Это был взрыв в наших умах, взрыв, если хотите, в карманах нашего государства, которое вынуждено было потратить на ликвидацию последствий катастрофы невероятные ресурсы. Взрыв, после которого даже такая страна, как Советский Союз, уже не смогла встать на ноги.
Фото: Роман Щербенков, РИА Новости
