Живое слово
То, что случилось, можно назвать мистикой, чудесным вмешательством. Хотя реальной основой тому оказалось явление культуры, ставшее для многих в ряд значимых событий года.
Тогда, в конце февраля, обессилев от тяжелой болезни, очнулся, и вдруг, словно чудо, прочел на случайно открытой странице, из недавно подаренной книги современного поэта:
Сон -- это только пробуждение,
освобождение от яви.
Жизнь -- это тоже наважденье,
которое отвергнуть вправе
не тот, кто слаб или несчастен,
но Тот, кто тверд к неблагодарным,
кто к ней нимало не причастен,
поскольку дал ее как дар нам.
Чем ночи глуше и бессонней,
тем память злей и непреклонней
смыкает пыльные ладони
и раздается в телефоне
однообразный, словно зуммер,
хрип, что давно в себе ты нежил:
"Нет, я совсем еще не умер.
Нет, я всерьез еще и не жил".
Засыпая, вместе с поэтом надеялся:
Я все-таки переживу тебя, мой век, --
в сухих зрачках слепцов и в поступи калек,
в объятьях полночи, распахнутых крылато,
в кислотно-слякотной палитре сити-лайта,
в крикливом вареве регалий и знамен,
в пространствах без надежд и странах без имен,
в рыданьях тех, кто только раз открылся чуду...
Мой крест, мой крик, мой грех: я был, я есть, я буду.
А когда утром болезнь отступила, температура спала и с ощущением реальности до меня дошла весть об окончании зимы -- я смотрел в белый потолок и, улыбаясь, говорил кому-то: "Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?". Захотелось вновь, листая страницы той книги, где историческая память, культурное наследие -- не условность, не стилизация, а естественная среда, образность мысли, ощущение жизни, красоты творения и... боль за тех, кто не ведает, что творит -- надеяться, что даже тогда, когда закончится все и не будет Времени, с нами останется Память -- мать девяти муз, и "Стихи Мнемозине", живущего в Минске поэта Константина Михеева, не "сданные Богом в архив".