Живое слово

То, что случилось, можно назвать мистикой, чудесным вмешательством. Хотя реальной основой тому оказалось явление культуры, ставшее для многих в ряд значимых событий года. Тогда, в конце февраля, обессилев от тяжелой болезни, очнулся, и вдруг, словно чудо, прочел на случайно открытой странице, из недавно подаренной книги современного поэта: Сон -- это только пробуждение, освобождение от яви. Жизнь -- это тоже наважденье, которое отвергнуть вправе не тот, кто слаб или несчастен, но Тот, кто тверд к неблагодарным, кто к ней нимало не причастен, поскольку дал ее как дар нам. Чем ночи глуше и бессонней, тем память злей и непреклонней смыкает пыльные ладони и раздается в телефоне однообразный, словно зуммер, хрип, что давно в себе ты нежил: "Нет, я совсем еще не умер. Нет, я всерьез еще и не жил". Засыпая, вместе с поэтом надеялся: Я все-таки переживу тебя, мой век, -- в сухих зрачках слепцов и в поступи калек, в объятьях полночи, распахнутых крылато, в кислотно-слякотной палитре сити-лайта, в крикливом вареве регалий и знамен, в пространствах без надежд и странах без имен, в рыданьях тех, кто только раз открылся чуду... Мой крест, мой крик, мой грех: я был, я есть, я буду. А когда утром болезнь отступила, температура спала и с ощущением реальности до меня дошла весть об окончании зимы -- я смотрел в белый потолок и, улыбаясь, говорил кому-то: "Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?". Захотелось вновь, листая страницы той книги, где историческая память, культурное наследие -- не условность, не стилизация, а естественная среда, образность мысли, ощущение жизни, красоты творения и... боль за тех, кто не ведает, что творит -- надеяться, что даже тогда, когда закончится все и не будет Времени, с нами останется Память -- мать девяти муз, и "Стихи Мнемозине", живущего в Минске поэта Константина Михеева, не "сданные Богом в архив".
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter