Рассказы, которые мы предлагаем читателям «Белорусской нивы», принадлежат перу известного журналиста и писателя, давнего друга нашей газеты Александра СУСЛОВА.
Характерная особенность его творчества состоит в том, что автор берет фабулу для рассказов из самой жизни. В свое время Александр Суслов работал в нашей газете. Недавно автор отметил свое 90-летие. Публикуя его рассказы, мы поздравляем Александра Александровича с этой славной датой и желаем ему здоровья, бодрости и новых успехов в творчестве.
Ее никто не называет бабушкой. Даже внуки. А если кто иной раз и назовет, так она тотчас шутливо возмутится: «Какая я вам бабушка — мне недавно только девяносто стукнуло!»
На самом деле тете Мане стукнуло уже девяносто пять! А она смеется: «Разве это годы!» Ямочки на ее округлых щеках обозначаются, как у девушки, а в глазах загораются огоньки-хитринки, и румянец заливает загорелое от стужи и ветра такое милое и еще далеко не старое лицо.
Тете Мане всю жизнь везло на мужиков. Первый ее муж, Алексей Сидорович, был мужчина мастеровой и ладно скроенный. Высокий, косая сажень в плечах, черноволосый, кудрявый, он смахивал на цыгана, работал в колхозе кузнецом. Подковать лошадь, починить борону или плуг — все делал быстро и добротно. Умел и сапоги стачать, и сбрую изготовить. Да что там, трудно вспомнить, чего не умел он. Печку сложить — пожалуйста, табуретку сбить — «калі ласка». Даже стол в доме, шкафы и лавки — все было сделано его руками. Хату-пятистенку тоже смастерил сам, а наличники на окнах такой резьбой украсил, что не ставни, а будто кружева из сказки!
Жила семья Сидоровичей и горя не знала. Тетя Маня детишек чуть не каждый год рожала. Полнилась хата с утра до вечера детскими голосами, смехом беспечным.
Война забрала в свою «мясорубку» Алексея. Пропал без вести. Все глаза проплакала Маня, все молитвы во спасение мужа перечитала — не вернулся. Осиротел дом. Еще и пожар приключился. Вся деревня пеплом в небо улетела. Сгорело все дотла.
Жили в землянке. Поднимала Маня детей одна. Ждала Алексея. А когда ждать перестала, дети ее чуть не все своими дорогами пошли по жизни, приглянулся ей сосед — тоже Алексей по фамилии Гладкий. Без ноги. Оторвало на войне осколком чуть ли не по самую ягодицу. Был он лет на десять младше тети Мани. Вся семья Гладкого сгинула во время войны — угнали немцы в рабство и жену, и детей. Бесследно.
Зажили тетя Маня с Алексеем весело и счастливо: детки-малолетки, уже не Сидоровичи, а Гладкие.
Детей годовала, так еще в деревенский клуб бегала, танцы «крутила».
И докрутилась. Приревновал Гладкий свою Манечку к совсем молодому пареньку. Случилась драка. Был Алексей фронтовиком-инвалидом, стал преступником-убийцей, загремел за решетку аж на целых десять долгих лет. Не дождалась его тетя Маня. Умер Гладкий в неволе.
...Старший сын тети Мани, Валерка, токарем на заводе работает, в Минск зовет: «Поедем, мама, ко мне. Мы тебе комнату отдельную отведем, отдохнуть тебе пора от деревенских забот». А она в ответ: «Я в городе без земельки, без коровки, без леса не выживу, сынок мой. Мне свобода нужна, кислород. А у вас тут душно, бензином воняет».
Как-то долгожительница была в гостях у сына. Выпили чуток за встречу. Ста граммов для веселости нашей героине хватило. Раскраснелась она, глаза ее кошачьи разгорелись зелеными огоньками, и вдруг тетя Маня затянула частушки.
— Сама сочинила, — закончив петь, похвасталась она.
Частушки — это хорошо. Весело.
А мне вспомнилось некрасовское:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!
Так что дай Бог, вам, милая тетя Маня, здоровья, бодрости, веселых частушек, а не новых тяжелых жизненных испытаний...
Федька-Фриц и Эдик-Крот
Федька слыл в Николаевке хулиганом. Рыжий, с нахальными голубыми глазами, он постоянно придирался к одноклассницам: дергал их за косички, подставлял подножки, да и пацанам-сверстникам спуску не давал: чуть что — в драку. И частенько одерживал верх.
Не любил Федька, когда называли его Фрицем. Поговаривали в деревне, и, видно, недаром, что зачат он был в самом деле немцем, который во время своего «дранг нах Остен» успел-таки изнасиловать Фроську, девку чуть-чуть придурковатую. Как бы там ни было, кличка намертво прилипла к Федьке. Не верила в эту байку только Зиночка Саврасова: «Ну какой он Фриц, если на нашей земле родился, нашим молоком вскормлен. Не немец он вовсе, а наш обыкновенный деревенский парень». Слухи о таком «заступничестве» докатились до Федора. Он, переполненный благодарностью к девчонке, никогда не обижал ее. Наоборот, если надо было, брал под свою опеку.
Не только Зиночка, но и многие другие рассуждали так же. Среди сторонников «трезвого» взгляда на жизнь был и Эдик Кротов — тихий, спокойный, не по годам рассудительный паренек. Он, как и Зиночка, считал, что Федька не виноват в родстве с немцем. «При чем тут это отцовство? У каждого, кто попал под оккупацию, такая горькая судьба могла сложиться. Война виновата, а не Федька».
Война, конечно, виновата. Но случилось так, что и Федор, и Эдик оба влюбились в Зиночку. Девка она видная, главное, не в красоте, а в голове: язык подвешен как надо. В общем, нравилась она хлопцам. А Зиночке нравилось им голову дурить. Закончится, бывало, вечеринка в сельском клубе, девушка улыбнется белозубо, ямочки на округлом лице обозначит, черными бровками поведет: «Кто сегодня ко мне в провожатые?» Задаст вопрос, а сама на Эдика карими глазками так и стреляет. А тот, тихоня, как стоял в сторонке, так и стоит, глаза в землю уставив. Зато Федька-Фриц не промах: «Я провожаю!»
Случалось, однако, девушка сама назначала в провожатые Эдика. С ним Зиночке было интересно: много читал, знал о жизни в свои семнадцать лет, даже стихи писал. С ним можно было поговорить на любую тему. И в политике он сведущ, и взгляды на «вождей» у них совпадали, и предметы школьные были одинаково любимыми (в первую очередь литература, конечно).
Эдик нравился Зиночке все больше и больше, стал разговорчивее, иногда читал на память Маяковского или Есенина, а иной раз — и свои «вершы». Но раскованности Эдику катастрофически не хватало, и он чаще всего шел рядом с девушкой молча, боясь взять ее под руку.
Однажды по весне, когда соперникам — Федьке и Эдику — вручили повестки в военкомат и определили годными к воинской службе, случилось непредвиденное. Зину провожал, как теперь повелось, Эдуард Кротов. А у калитки ее дома влюбленную парочку поджидал Федька-Фриц.
— А ну-ка, Крот, отойди в сторонку, — не попросил, а приказал Фриц. — А ты, Зинка, подожди меня здесь. С Эдичкой поговорю и вернусь.
И с финкой в руке вернулся.
— Поговорили! — только и сказал Зинаиде, а потом молча, с каким-то зверским остервенением стал целовать девушку, не выпуская из рук окровавленный нож.
— Убийца! — хрипела Зина.
— Нет, голубушка, я его только попугал немножко. В мягкое место. Чуть-чуть. Заживет скоро.
Эдик пробовал было заступиться за девушку, но она не попросила, а приказала: «Уходи!» В милицию ни Эдик, ни Зина заявлять на насильника не стали. А вскоре оба соперника «загремели» в армию. Вернулись, как и положено, через два года.
Пока парни служили Отечеству, Зина родила Августа. Такого же рыжего, как и Федор. От отцовства Федор-Фриц не отказался. Эдуард Кротов женился на однокласснице. Та оказалась бабенкой гулящей: спуталась с туристом-иностранцем и укатила вместе с малолетним сыном в далекую Америку.
Не сложилась жизнь и у Зиночки. Она так и не смогла полюбить отца своего ребенка. Тот уж больно часто заглядывал в рюмочку и случалось по пьянке — бил жену.
Не год и не два терпела Зина ради сына «художества» муженька. В один прекрасный день собрала свои пожитки, взяла на руки сына и ушла к тихому Эдику.
Любовь не терпит насилия.
Тихие — они надежнее.
