Режиссер Галина Адамович завоевала главный приз на Международном кинофестивале в Карлови–ВариЕе называют молодым режиссером. Хотя Белорусскую государственную академию искусств она окончила в прошлом веке. За эти 10 лет Адамович стала признанным мастером документального кино, хотя, кажется, все обстоятельства в нашем кинематографе направлены на испытание характера и человеческой воли... Сегодня фильмы Галины АдамовиЧ активно участвуют в основных конкурсах международных кинофорумов в России, Польше, Греции, Египте, Чехии. Ее последняя работа «Боже мой» получила четыре главных приза на разных кинофестивалях, в том числе и главный приз за лучший короткометражный фильм на престижном Международном кинофестивале в Карлови–Вари в 2005 году.
Вот вроде бы и призы есть, и новая работа продвигается, но печалит Галину, что «никто не дышит в спину». Будет мучительно больно, если после очевидного прорыва нашей документалистики в Европу настанет очередная пауза. У нас они имеют свойство растягиваться на десятилетия...
Женщины остались в кино, потому что мужья — зарабатывают
— Галина, почему белорусское документальное кино получает призы в Европе, а игровое дальше России и Украины не выезжает?
— Во–первых, так случилось, что не стало ведущих режиссеров игрового кино. Пташук погиб. Ушло из жизни наше старшее поколение. Кто–то просто устал. Молодые остались без ведомых. Кроме всего прочего, я не знаю, по какой причине, в игровом кино в производство запускаются не очень хорошие сценарии. А в документальном осталось старшее поколение, пришли молодые. К тому же есть определенная свобода, чтобы снимать то, что ты хочешь. Это очень важно.
Если взять моих однокурсников, то их судьбы сложились по–разному. Мы, кстати, были первым и единственным национальным выпуском режиссеров–документалистов в академии. Виктор Аслюк, например, сегодня — единственный академик Европейской киноакадемии от Беларуси. От России там, к примеру, Никита Михалков, а от Беларуси — Виктор. Туда принимают по результатам фестивалей. У Вити был ряд побед, его выдвинули, и киноакадемия его приняла. Это уже совершенно другой уровень. Он может участвовать в европейских кинособытиях. Кто–то работает на телевидении. Но многие ушли из профессии сразу. Особенно мужчины, потому что надо было кормить семьи. А вот женщины остались, потому что у них были мужья, которые зарабатывали на жизнь.
Вообще, эти 10 лет были очень сложным периодом. Мы поступили в 1989–м, а в 1994–м окончили. Это время самой тяжелой разрухи в кинематографе. Когда мы только появились на киностудии, монтажные работали в две смены, здесь крутилось огромное количество фильмов. Можно было встретить потрясающе образованных, талантливых людей, которые приезжали на «Беларусьфильм» после вузов Москвы, Ленинграда... Сюда хотелось идти, даже когда не было дел. А потом все постепенно изменилось. Сегодня я появляюсь на студии только когда нужно. Я понимаю, что это не то место, откуда я могу сегодня черпать силы и энергию. Зато могу взять аппаратуру, организовать съемочный процесс и делать свое дело.
В замочные скважины заглядывать не люблю
— Документальное кино сегодня очень разное. Те фильмы, которые я люблю, не предполагают морального насилия над героем. Хотя я знаю коллег, которым нравится жанр расследования. Они стремятся заглянуть в замочную скважину, подкараулить героя, застать его врасплох, поставить в неудобную ситуацию, задать каверзный вопрос. Мне лучше работается, когда я люблю оператора, оператор любит меня, вместе мы любим героя. Мне кажется, что–то настоящее можно снимать только так: в комфорте, спокойствии, в атмосфере любви. «Боже мой» мы снимали, когда у меня была годовалая дочка. И я взяла ее на съемки. Мне говорили: «Ты сошла с ума! Годовалого ребенка на съемки в деревню...» Но ничего. Зато ребенок увидел коров, коз, аистов. Одно из первых слов, которое она сказала, было: «Мята». Потому что мы заваривали чай с мятой. А до этого фильм «Продолжение» мы снимали в роддоме. И ребенку вообще было 4 месяца. Его нужно было кормить. Я понимала, что никуда поехать не могу, и мы придумали фильм в том же роддоме, где я рожала.
— А насколько легко ваши герои пускают вас в свой мир?
— Конечно, нелегко. Это затратный процесс. Сейчас по поводу моего фильма «Боже мой» мне говорят: какая же у тебя прекрасная фактура, замечательная бабушка, колоритный сын–алкоголик, замечательная корова... Но я вспоминаю, как это все начиналось. Я приезжала в эту деревню Рымдюны Островецкого района три раза. Не могла найти своего героя. Все, кого предлагали, тянули максимум на телеочерк, но не на фильм. А мне хотелось, чтобы мои работы можно было смотреть и через 10 лет, и через 50. Чтобы фильм понимали везде и слов было бы поменьше. В конце концов, уже отчаявшись, мне сказали: «Ну вот есть у нас еще бабушка Юлита Кармаза — деревенский скульптор...» И когда мы к ней приехали, в ней было столько радости и открытости, что сразу стало ясно: с этим человеком у меня все получится. Уже потом фильм начал обрастать жизнью, стал вырисовываться драматургический рисунок.
Однажды вечером совершенно случайно я увидела, как от Юлиты пыталась убежать корова. Она «носила» старушку по всему полю — совершенно бешеная, невоспитанная, из колхоза. Все время ей хотелось куда–то убежать — к соли, к воде. Она сшибала все заборы на пути. Я сказала оператору Татьяне Логиновой: «Мы будем снимать вывод коровы на поле». Попросили нашу героиню: «Юлита, без нас корову не выводите». И снимали каждое утро и каждый вечер ее с коровой. И каждый раз это была коррида.
А потом выяснилось, что и сына нужно снимать. А сын понимал, что он не очень хорош и нечем ему особо гордиться. Алкоголики вообще люди стыдливые.
Старость и мудрость — это не синонимы
— Когда Юлита лепила свои скульптуры, то внутренне уходила в свой мир. Не слышала ни как лает собака, ни того, что мы говорим. В этом смысле ее было легко снимать — она ни на что не отвлекалась. Когда она молчала или просто пекла блины, она всегда разговаривала с Богом. Я безумно счастлива, что мне хватило интуиции распознать в ней масштаб личности. Мне часто говорили: «А чего ты удивляешься? В 84 года человек, конечно, должен быть мудрым». В том–то и дело, что не должен. Есть огромное количество людей, которые в старости глупы и отвратительны. У меня есть примеры, когда люди начинают пить в 70 лет, потому что не так прожили жизнь, не с той женщиной и не с той работой. Наше расхожее представление о том, что старость обязательно должна быть красива, мудра и разумна, не более чем штамп.
Жалко не пленки, а жизни...
— «Боже мой» вы снимали на видео...
— Потому что у нас не очень хорошая ситуация с пленкой. Она покупается за валюту, и ее всегда мало. Ну что делать? Или так, или никак. Долго ждать придется других вариантов. Времени жалко и жизни жалко. Мы снимали на цифровое видео и перегоняли на кинопленку в Москву.
Слава Богу, что я имею возможность бывать в России и Европе и вижу, что везде есть свои проблемы. Не те, так другие. Главное, что я имею возможность снимать то, что хочу, где хочу и с кем хочу. Конечно, есть свои издержки производства: нет денег на командировки, нет пленки. Но все оно, в конце концов, как–то решаемо... А потом пошли призы, и оказалось, что техническое качество фильма не всегда является определяющим.
Фестивальная обойма — это миф
— Это было неожиданно?
— Мы чувствовали, что это хорошая работа. Слава Богу, ее поняли. Осенью собираемся в Египет, Алматы, Екатеринбург, Смоленск, на «Киношок» в Анапу...
— Завистники Сокурова говорили, что он удачно попал в фестивальную обойму и дальше процесс идет уже по инерции...
— Ну что значит обойма! На конкурс фильм отбирает экспертная комиссия каждого фестиваля. Если вы не делаете кино каждый год, то из этой обоймы вы вылетаете очень легко.
— Но ведь, согласитесь, у вас уже есть имя в Европе?
— Ну, с одной стороны, это легче — тебя знают уже, а с другой, не будет фильма или фильм будет плохой — никто разговаривать со мной не станет. Везде очень большая конкуренция. «Боже мой», например, не отбирает почему–то ни один немецкий фестиваль. Они просто не понимают эту историю. Один грек–режиссер сказал: «Вот если бы ты снимала, как сын спит с козой, они бы это поняли». И он во многом прав. Я видела немецкие фильмы в Карлови–Вари. Это какие–то сплошные трансвеститы, лесбиянки... Почему–то для них это важно. И когда на сцену выходит немецкий режиссер, уже непонятно, мужчина это или женщина.
Мир не заметит моей неудачи
— Что вы испытываете, когда начинаете работу над новым фильмом?
— Меня охватывает страх. Фильм появляется на свет, как маленький ребенок. Пока он рождается, совершенно непонятно, какой он будет — талантливый или «середняк», будут ли у него в норме кровеносная и нервная системы. Хотя думаешь: ну снимешь ты плохое кино. Это поймут человек 10. Мир этой неудачи не заметит, и никто не умрет. Это же не ошибка хирурга. Но, видимо, для меня внутренне это очень важно. Каждый раз как экзамен — насколько ты вырос, что ты понимаешь про жизнь, про людей, насколько ты разбираешься в них. Ведь я сама придумываю себе ситуацию, сама создаю себе правила игры. И сама себя потом ругаю — зачем нужны были такие сложности? Можно же было сделать все проще. Но проще, видимо, неинтересно...
