А в пятницу я стоял в редакционном коридоре и смотрел во двор. Сто раз этот двор видел, каждый день на работу и с работы через него хожу. В пятницу солнце время от времени светило. Тепло. На железных скрипучих качелях девчонка раскачивалась, рюкзак на земле оставив. То взлетит, то опустится. Хорошо ей — молодость, одним словом. Ни забот, ни печали. Сплошное счастье и радость. Все впереди! Серый кот по двору прошел, на голубей у лужи посмотрел, а они в ответ головами покрутили. И тут из подъезда обычной пятиэтажки вышла во двор пожилая женщина. Голова седая, на плечах жилетка вязаная. В правой руке лопата, а в левой ведерко. Вернее, большая пластиковая емкость от краски. Эта женщина прошла неторопливо через двор, даже голубей не испугала. Остановилась у вишни, ведерко свое пластиковое оставила на земле, деревце обошла, потрогала шершавый ствол, одну веточку засохшую обломила, потом еще две. Взялась обкапывать вишню. Земля слежавшаяся, копалась тяжело. Камешки попадались. Обкопала, нагнулась и как–то по–крестьянски стала траву и камешки из земли выгребать. А потом начала кисточкой белить ствол. Обстоятельно, хорошо, с удовольствием. Закончила, руки тряпкой вытерла. Скрипели и повизгивали качели со старшеклассницей. Голуби у лужи топтались кучно, толкались. Кот куда–то серый ушел, может, под автомобили спрятался. Будничная жизнь текла непрерывным потоком. Без великих страстей. И берегов этой жизни я не ощущал, не видел.
Женщина сложила свои инструменты и неторопливо пошла к подъезду. Дойдя до тротуара, остановилась и оглянулась на вишню с белым стволом. Она смотрела на нее не очень долго, но с улыбкой. Может, песню вспомнила, вот эту самую: «Зялёная вiшня з–пад корня не вышла. Отдала мяне мацi, дзе я непрывычна...» Все ее знают. Там про девушку молодую, про то, как тяжело ей на чужбине, как часто она вспоминает дом и маму... Грустная песня, ее почему–то женщины во время застолья любят петь. Иногда даже плачут.
Качели опустели, за старшеклассницей приятель пришел, голуби улетели... И я стал об этой самой женщине думать, сочинять ее судьбу, биографию, всякие перипетии жизненные. Про Христа и его великие страсти забыл. Песня про зеленую вишню в голове крутилась.
В воскресенье маме позвонил, первым ее поздравил. Сказал: «Хрыстос уваскрос!» А мама меня поправила, сказав, что три раза надо поздравлять. Ее так наш дед научил. И мы с ней долго деда вспоминали. Говорили про то, что он в церкви на клиросе пел и службу хорошо знал. А когда служба заканчивалась, дед приходил домой, и можно было уже за стол садиться. Церковь от деревни далеко–далеко, через лес надо идти, а потом полем... И называлась та ранняя трапеза не завтраком, а обедом. Кстати, мама говорит не «клирос», а «крылос», по–народному...
После разговора с мамой я подумал, что религия со всеми ее страстями будет существовать всегда. До тех пор, пока люди будут умирать. И про вишню снова вспомнил, и про грустную народную песню. И о том, что нет у жизни берегов, не видно их.
Как–то встретил писатель Иван Бунин Льва Толстого. Зимой, на улице. Лев Николаевич поинтересовался у молодого Бунина, что тот пишет. Бунин пожаловался, что ему не работается, что не знает, о чем писать и как. Толстой шапку зимнюю поправил и сказал: «А вы вот об этом и напишите. Почему вам не пишется». Пожал руку и заспешил по своим делам.
ladzimir@tut.by
