Все они дети войны, и каждый по-своему пострадал от нее. А мать, деревенская знахарка и сказочница, долгие годы ждет мужа. По злому навету его «замели» еще до войны. Но цыганка нагадала, что живой… В романе, как в жизни, много и грустного, и светлого, и по-настоящему смешного. Сердце читателя успевает отогреться.
ОБ АВТОРЕСокола налетели, рассыпали жемчуга
Владимир Павлович ХИЛЬКЕВИЧ
Родился в 1946 году на Слутчине. Профессиональный журналист, литератор. Окончил факультет журналистики БГУ. Работал в Слуцкой и Стародорожской районных газетах, собственным корреспондентом областной газеты «Магiлёўская праўда» в Бобруйске. Много лет посвятил Белорусскому отделению ТАСС — информационному агентству БЕЛТА. Сейчас работает в редакционно-издательском учреждении «Издательский дом «Звязда».
Публиковался в периодической печати (журналы «Нёман» и «Белая вежа»): повести «Камелия», «Рогоносец» и «Водяные мосты», журнальный вариант романа «Люди божьи собаки», цикл «Деревенских рассказов». Автор книги прозы «Камелия» («Мастацкая лiтаратура»).
Живет в Минске.
Мужа ей давным-давно подарил праздник. А через каких-то восемь коротких лет праздник и отнял. Тогда, в первое их свята, она как что чувствовала. Сон накануне видела: сокола налетели, черный шелк раскрутили, рассыпали жемчуга. Мать — та сразу ее сон разгадала. Придержала легко журчавшее под рукой веретено, подбила на прялке пушистую льняную пряжу и удивила: «Сокола — сваты долгожданные; черный шелк — твои косы, сваты будут их расплетать; жемчуга — слезки твои горючие, донечка». Переделав к вечеру домашнюю работу, затащила за ситцевую занавеску у печи деревянное долбленое корыто и вымылась, что с ней не часто бывало среди недели. Выбежала босиком на снег, вылила воду из ведер и прислушалась. Уже повизгивали на ярах подружки и гудел гундосый Хвись. Надела чистое, принялась тереть щеки свекольным кружочком. Мать с улицы накинула на окно черную постилку, чтобы у нее было зеркало. А что там особенного можно было увидеть, в том самодельном зеркале? Веселое круглое лицо, обрамленное ярко-рыжим, даже огненным волосом, густо усыпанное веснушками, с озорными синими-синими глазами, опушенными рыжими ресничками. Да странные брови домиком, уходящие едва ли не вертикально вверх.
Набросила белый овчинный полушубок с цветными вставками, поверх полушубка лег на плечи яркий платок с махрами. Впрыгнула в валенки — и была такова. Мать только успела пышку теплую в руку сунуть, а отец на дорожку наподдал ниже спины, на всякий случай. Следом Жук увязался. Пускай, веселее от доброго лая.
За селом, на голых ярах, затевалась гульба. Отовсюду — с окольных улиц, с Тониного переулка и прямо с задов усадеб — возки безлошадные катят, в них парни впряжены. Федоська — Макова росинка, Ванька Гришковых, Глодово кодло. А с богатого конца деревни, где селились те, у кого во дворах было по две-три коровы и пара лошадей, не считая голосистого свинства, приехали конно Метельские — Адамусь с братьями младшими, все белоголовые и горластые; а еще три Павла — Павел Ясевых, Павел Алениных и Павел Лазаревых. Девок набежало пока немного, прихорашивались по домам, красной свеклой натирали щеки. Среди первых Арина Сучковых заметна была, Настя Грищиха по обыкновению визжала громче всех, Лисавета-подружка издали звала рукой.
Все скопом обрушивались на каждый новый возок, и возница, не надеясь сдвинуть его с места, звал помощников. Те разгоняли сани к пологому спуску, потом валились в них тоже, и долго, пока сани ехали вниз, никто не мог понять, где чьи руки и где чьи ноги. Если который пытался разобраться, того девчата с дружным визгом выкуливали из саней, и он брел обратно, чтобы успеть в новый экипаж. Идет такой мужичина в тулупе нараспашку и дивуется звездному выпасу над головой, и по синему певучему снегу ступает жалеючи, и жадно хватает ртом морозовый воздух, напитанный дымами. А дымы из печных труб каждый по-своему пахнет: один пирогами с ягодой-кислицей, другой потрошанкой с луком, третий первачком.
Вот появились запряженные парой лошадок большие сани-розвальни, к ним стали цеплять возки, и лошади потащили веселый, орущий песни цуг деревней, и бабы, угадав по голосу свое дитя, выносили навстречу противни с горячими пирогами с маком или запеченными яблочными дольками: Щедрец!
Пока разбирали очередное угощенье, ее, стоявшую чуть в стороне и студившую на ладони горячий ломоть пирога от тетки Ганули, легко подбили под ноги, бросили на мягкую солому саней и стеганули каурую. За общей сумятицей это событие осталось для других почти незамеченным, сошло за очередную шутку разгулявшихся детюков. А она на тех уносящих в чисто поле санях вытащила свою крапленую карту — стала в одночасье и женщиной, и женой. Напрасно Жук кидался на широкую чужую спину в длинном, по самые валенки, черном кожухе. На него успокаивающе махнула знакомая рука в белой, вышитой крестиком варежке, и собака, сбрехивая кипевшую злость, послушно побежала рядом.
Когда к утру возвратились, через село тянулись насыпанные золой коричнево-желтые дорожки — от девичьих порогов к домам будущих суровых свекров. Во многих дворах недоставало калиток на заборах. Днем, обнаружив их на другом конце села, чья-то матушка начнет догадываться, куда она скоро проводит свою доню.
...Адам не выпускал Василинку из саней, не стеснялся, что на улице людно, как днем. Ехали медленно по обочине, себя показывая и на других поглядывая. К саням подбежали подружки, успевшие к тому времени не единожды согреться вином и пирогами в чужом доме. Запели, намекая:
Перапёлка-ласточка,
Не летай по дуброве,
Не садись на дубочку.
По дуброве стрельцы ходють,
Сострелить тебя хочуть...
В дом Василинке той же ночью, воровато приоткрыв дверь, подбросили глиняный горшок с водой. Горшок разбился, и это был знак совсем уже близкой свадьбы.
Попрание ржи
...Над деревней в тот святочный день курился легкий дымок — дети жгли за околицей костры, пекли молодую картошку. На улице в сарафанах и косынках праздно восседали по скамейкам бабы. Мужики к обеду успели выпить и опохмелиться, теперь дымили самокрутками у свежих срубов, а их по селу было десятка два.
Василинка, тогда еще молодая, полная сил, сидела на своей скамейке на пару с Алесей Американкой, безделье было мучительно, но на Спас работать нельзя, потому что Спас — это главный, это Даждьбог. Они о чем-то говорили, иногда молчали, потом опять принимались говорить о том, что вспомнилось. Быстрые пальцы Василинки перебирали золотистую плеть косы. Ее рыжая коса, которую она на ночь разбирала, а утром торопливо заплетала опять, была предметом ее особой гордости. Мужики всегда, она это видела, подозрительно косились на эту толстую золотую змею вокруг ее головы. А женщины на речке, в тихой заводи купальни, не могли удержаться, чтобы не потрогать влажный водопад ярких волос, ниспадавших на ее чистое тело.
И тут над улицей всплеснулся крик, кто-то пьяно выругался, группки людей пришли в движение, куда-то через огороды побежали, пошатываясь и вытаптывая гряды, мужчины, за ними, задрав сарафаны, поскакали по разорам бабы. Там, за огородами, смешались хохот, от которого отдавало недобрым, и ругань. Василинка и Алеся Американка не разобрали сразу, что там за такое. Потом мимо них проскочил на вихлястом обломке трофейного велосипеда, от которого остались два кривых колеса с выломанными спицами да рама, седла и багажника не было — пацаненок, горланя на всю улицу:
— Гайда! Сила Морозов и Вольгочка в жите склещилися... Гайда!..
Вольгочкой на селе звали ее дочь. И тут до ее сознания дошел весь зловещий смысл происходящего, и резануло сердце оглашенное Хвисево: «Бей их!» Путаясь ногами в уцепистой огуречной ботве, она выбежала за усадьбу и увидела, как яркое коричневое поле зрелой ржи рассекают в разных направлениях люди, по двое-трое. Ищут, поняла она, Силу и ее Волю.
И вот чей-то радостно-пьяный вопль бросил всех в одно место, и на глазах у подбегающих односельчан из ржи встали, торопливо поправляя одежды, рыжеволосая девчушка, еще ребенок, с растерянным выражением круглого веснушчатого лица, на котором удивляли почти вертикальные брови, и не старый еще, но много старше своей подруги светлоголовый мужик. И все поверили, увидев их, и почему-то оскорбились. Неизвестно кем был вброшен импульс общего возмущения, и он сработал. Одни бросились к тем двоим с кулаками, а кто-то плевал в их сторону или указывал пальцем и громко смеялся.
Сила остудил храбрецов, двое первых высоко задрали ноги во ржи, остальные наседать больше не посмели, но и не унимались, не подобрели. Сила не обращал на них внимания, он вел Вольку через весь этот бедлам — седоватый, насупленный, как старый сокол, расправивший крылья для боя, время от времени зычно покрикивал на баб, что стояли у них на дороге. Те хотя и расступались, но языками чесать не переставали, костили почем зря, пытались ущипнуть молодичку. А сестра Силиной жены Катька Сологубиха, женщина в теле, живот топориком, дорогу не уступала, подбегом шла впереди, оглядывалась на них и вся посинела от крика:
— Сучка ты, сучка, што ты вытворяешь, сучка? Нашто ён табе стары? У него дети такие, як ты. Где ж твоя голова, сучка? Еще нос не обтерла, а в жите покачалася. От сучка дак сучка...
Сологубиху поддержали остальные.
— Оно ж так: сучка не захочат, кобель не вскочат.
Тут сдали нервы у Вольки, которая до этого только тихо плакала, она повернулась к Сологубихе спиной, быстрым движением рук махнула под самые мышки длинную мятую юбку в крупную желтую клетку и нагнулась резко, выставив честному народу по-девичьи худоватые белые ягодицы. С чувством похлопала себя по этой упругой белизне:
— А от пацалуйте меня в сра..!
Бабы взвыли, заплевались, захохотали, заойкали. Мужики — одни словно отрезвели, ведь и правда дело не для бригадного сходу. Другие обрадовались возможности свести все на шутку и что-то заговорили веселое. Третьи почувствовали себя оскорбленными и рванули тяжелые осиновые колья из гниловатого забора. И опять Сила не дрогнул один против всего села, хорошенько поплевал в оба кулака и доказал свою мужскую пригодность. Кол в руках у Хвися разломился о его, Силино, плечо, а сам Хвиська с расквашенным носом отлетел в сторону.
Но на Силу насели, и зачастили глухие удары кольями, над застенком понесся звероватый мужской крект. Расправе мешало, что под ногами дерущихся путались те, кто хотел бы уладить все добром, в Яковиной Гряде таких всегда найдется немало, и они держали Силиных противников и его самого за руки, разводили, внося еще большую сумятицу. Под шумок перетянули колом вдоль спины и Вольгочку, да так, что мать, увидав это, едва сознания не лишилась от жалости к ней. А над упавшей на колени Волькой вороньем закружились бабы, пинали ее ногами, таскали за волосы или щипали с визгом и приговорками. Мстя ей — нет, не за белые ягодицы, а за что-то другое, тайное, известное только им.
Над грандиозной бойней плыло меланхоличное «О, майн либе Августин, Августин, Августин...»
Стоять и смотреть, как мордуют дочь, и привычно улыбаться всем этим людям Василинка не могла. Пробовала хватать за руки одну бабу, другую, остановить — куда там! Она не верила своим глазам, что можно при матери так бить ее дитя.
Она стала их громко проклинать, кричать им злое и обидное:
— Люди!.. Люди!.. Что ж вы робите? Авоечки! Авой! Забивають. Дитя забивають. Что яно вам зрабила? Настя, Настя, отойди от нее. Не лезь! Тебе завидно, завидки беруть. Что б на тебя немоч! Кривая ты, кривеча горбатая. Ведьма!.. Зина, Зиночка, хоть ты не лезь, вой, Зина! Чаму ж ты яе за валасы? А если б самую? Злосная ты. Всегда такая была. Укуси Хвисеву собаку. Пусти ее, Гэля! Гэля!.. Дочачка моя, что они з тобой робять? Авое-ка... Что робится! Трасца вашей матары и батьку вашаму!
Ее спросили:
— Чаго ты ее боронишь? Хай попужають троха, каб больш не сучилася.
— Я боронила и буду боронить! — кричала она и хватала людей за руки. — Я вас грызти за нее буду. Буду грызти. Святый Спас, спаси дитя мое!
Ее не слушали. Не слушали и Алесю Американку, которая одна пыталась ей помогать. Тогда, запричитав, Василинка бросилась подбегом в соседний огород, к деду Захаревичу, в надежде хоть собаку какую во дворах найти и притащить на цепи, да только умом понимала, что и своры будет мало, свора стушуется и хвосты подожмет, испугавшись людской колготни. Сегодня люди сами были собаками. Они скалили коричневые прокуренные зубы, как собаки. Многие из них рычали, как собаки. А некоторые, особенно женщины, разговаривали отрывисто, зло, словно лаяли.
Бежала и еще думала: кого из мудрых людей позвать, кого бы послушались, может, бригадира? Не видя ничего перед собой, взбилась грудями на маленький дощатый домок на высоких ножках, едва не опрокинула. Постояла минуту, удерживая, и вдруг сама же и толкнула, повалила домок наземь. Схватила за те самые высокие ножки и поволокла в поле, к людям, слыша, как медленно закипает внутри улья, как там начинает глухо ворочаться живая масса. Отдельные разведчицы тут же выглянули проверить, в чем дело, мать ощутила их укусы, но слышала, как во сне.
Перевалив домок через перелаз и приблизившись к бойне, с трудом подняла его натруженными руками над головой, сбив косынку на плечи, и уронила на землю. Тотчас развалился ветхий улей, оттуда со зловещим гудом вывинтился в небо густой и, казалось, бесконечный рой. На добрый лад, хозяину давно следовало разделить этот богатый рой и рассадить по разным квартирам, но дед Захаревич был старый и полуслепой, а его городские дети ужас как боялись надевать на голову сетку, кочегарить дымарь, снимать крышку и лезть в улей. И сколько в нем на самом деле обитало пчелиных семей, никто сказать не возьмется.
Огромный то ли рассерженный, то ли испуганный рой стал выписывать над полем брани замысловатые фигуры, от них веяло агрессией — поначалу выстроился почти в правильный боевой треугольник и продержался так какое-то время, однако вскоре рассыпался и перестроился в толстую летающую змею. Змея принялась извиваться. Вслед за тем сбился на высоте в черный кишащий клубок. Этот большой зловещий шар заколыхался, загудел пронзительно и... пал на ошарашенных людей. Облепил всякого из них и принялся нещадно жалить каждого.
Боже мо-о-ой! Дорого же обошлись, ох и дались в знаки Яковиной Гряде белые Вольгочкины ягодицы. Люди шарахнулись в разные стороны. Никогда в жизни они, пожалуй, так быстро не бегали. Чей дом был близко, тот бросился к дому, рассчитывая укрыться в его стенах. Но уже в начале пути понял, что сделал это зря. Потому что и тех укусов, которые ему достались сразу, хватило бы на пятерых. Другие, а таких умников нашлось немало, вспомнили про единственно верное средство — речку, и выпрямились прямо к ней по густой коричневой ржи со скоростью курьерского поезда.
Может, эти и выгадали. Сразу их грызли люто, но потом отстали, а у реки и вовсе отпустили души на покаянье. Особенно если который выставил из воды полноздри, не больше. Правда, и на нее норовила опуститься не то пчелка, не то водяная муха, со страху не разберешь. Но ее уже можно было отогнать брызгами.
Василинка, с заплывшими от укусов и слез, невидящими глазами, зловеще хохотала, взявши руки в боки и запрокинув рыжую голову.
— Кусайте их, кусайте! Кусь-кусь! Кусь-кусь, ото! — вошла она в раж и кричала, победно топая почти новыми мужневыми лаптями. Подняла из-под ног обломок кола из порушенного забора и огрела Арину-беженку. Та присела от неожиданности и удивилась:
— Ты шо, сказылася, пчелина мамко?
И потрусила от нее, смешно переваливаясь с боку на бок.
Тогда Василинка догнала Катьку Сологубиху, ядовитую сестру Силиной жены, повалила на землю и хватанула крепкими зубами за плечо.
— Гэто от за сучку. Сама ты такая.
Сологубиха от обиды заплакала.
Через минуту-другую поле опустело. Такой стремительной эвакуации не добился бы и эскадрон конной милиции. Когда ушел, прихрамывая, и Сила, Василинка увела растрепанную, в синяках, со свежими расчесами укусов на лице и руках, которыми она прикрывалась, Вольку. Та плакала и севшим голосом кляла село.
Слуцкий рынок
Старая примета: если на вокзале, сидя на узлах, сдорожившись, человек слегка перекусывает и при этом два раза кусает сало и только один раз хлеб, так и знайте, что это — слуцак.
Край плодородный, щедрая земля. По ночам болят крестьянские руки от труда благодарного, оправданного: чернозем! На такое поле желудь оброни — через год дубовая роща листом зеленым резным зашелестит. Палку голую в землю воткни — дерево вырастет.
И рынок в Слуцке — чего только не привезено! Вся левая половина площади возами уставлена, оглобли кверху подняты, лошади выпряжены, мордами к возам повернуты, сено жуют. А иным хозяин повесил на голову торбу с овсом, у тех из торбы поблескивает хитроватый довольный глаз. С возов поросятами и гусями торгуют, к каждому десятому теленок привязан, а то и корова. Мешки с зерном, картошкой и крупными овощами тоже тут, не тянуть же их на себе и ставить под ноги людям.
Остальное место торговым рядам отдано. Не меньше четырех рядов занимают бабки-сырницы: это белые ряды. Под руками у дородных теток белеют на марлевых тряпицах и выбеленных холстинках жирные, отливающие желтизной тяжелые слуцкие сыры. Рядом крынки со сметаной, от них исходит устойчивый запах свежести и чистоты. В сметане ложка стоит, как в масле. Рядом с сырницами приткнулся спиной к молодому дереву пожилой инвалид в потертой солдатской шинели, у его сапог пустая шапка с изломанным козырьком. Если кто-то бросает инвалиду медяк, тот сразу нагибается и забирает его в карман, потому что воробьиными стайками по рынку порхают дети, и они не поленятся на бегу выудить из шапки легкую добычу. Но главная надежда человека, просящего милостыню, не те, кто поделится с ним последним грошом, а соседки, бабки-сырницы, которым он примелькался, и они по очереди подкармливают его — кто сырным крошевом, кто стаканом молока.
Есть красные ряды, на них торгуют ягодой. Растет она в этих краях крупная, сочная. Всяка хороша, а нет лучше смородины. Слуцкие девчата, собираясь на свидание, обязательно сыпанут в рот пригоршню смородины. Терпкий вкус, душиста — парни целуют в темноватых аллеях городского парка или у дворца Радзивиллов за Косым мостиком да приговаривают: смородинка ты моя, ягодка желанная.
Мясные ряды — со знаменитым слуцким салом в семь пальцев толщиной, с двойной мясной прожилкой. Чтобы боров нагулял такую прожилку, хозяин три недели кормит его до отвала, неделю держит впроголодь, потом снова чередует изобилие с бескормицей. Сейчас реже, а раньше рядом с салом и кендюх лежал, по-местному киндюк, — большой, в два футбольных мяча, выскобленный свиной желудок с запеченным на солнце колбасным мясом, умелой женской рукой заправленным чесноком, кориандром, сухим укропом; кольца колбас небрежно брошены. Хочешь — бери, не хочешь — понюхай, облизнись и проходи, другие возьмут. Ну, и само собой, весовое мясо, оно и теперь есть.
А уж россыпью — чего тут только не найдешь! Белые острова яиц, и сами хохлатки в кошелках под рябенькими платочками: то тут, то там головка с алым гребешком пугливо проглянет и тут же назад спрячется. Проглянет и спрячется. А нижний ряд вдоль главной торговой улицы — корточники. Бабы, кто стоя, а кто и впрямь на корточках, а то на мешок или коляску приткнувшись, овощами и зеленью торгуют. Неподалеку мастеровой народ глиняными свистульками в яркой разноцветной поливе посвистывает, в белые дудочки дудит-зазывает, а над головами раскачиваются соломенные фонарики, домики и целые дворцы.
Ближе к осени над рынком повисает медовый запах созревшей антоновки, и никакие другие запахи — близкой столовой с фирменным красным борщом, консервного завода с неизменным уксусным ароматом, нефтебазы за забором — не могут вытравить его до первых снегов. Выпадут они, первые снеги, а запах яблок еще держится. Идешь по пустому рынку, катанешься по свежему льду лужиц и удивляешься: белым-бело вокруг, зима легла прочно, а антоновкой пахнуло, как у отца в саду на святого Илью.
...Рядом с корточниками, потеснив зеленщиц, молодая разбитная баба рябым мужиком торгует. Сидит на дробинках, свесив ноги и задрав над коленом подол сарафана, плюется в подол белыми семечками. Выпряженный конь вытягивает из-под спящего хозяина сено, недовольно пофыркивая на сивушный храп. Бабенка худенькая, но крепкая, ладная, у нее все хорошо подогнано — и руки, и ноги, и язык тоже. Покрикивает:
— А вот кому гаспадар треба? Покупай хозяина.
Подождет немного, поплюется гарбузиками и опять за свое:
— А кому гаспадар треба? Хоро-оший хозяин. Смирный.
Сначала думали, бабонька шутит, потом обратили внимание, что мужик связан, как боров на продажу. Начали останавливаться, переспрашивать:
— А ты это сурьезно, баба? Может, шуткуешь?
— Сурьезно, бери.
— У мяне свой таки самы кабанчик, хоть куды за свет завези. Як кота шкодливого.
Подошел полешук с кнутом за голенищем, налег грудью на дробинку:
— Ты шо, в самом деле, издеваешься над чалавеком? Ну, развязывай, а то я тоби шчас перетягну по спине.
— А чым хоть перетягнешь? Коли чым добрым, то давай. От его посунем и уляжемса.
Полешук добродушно засмеялся и отошел, а бабенка опять запокрикивала:
— А вот покупайте гаспадара. Дорого не беру. Сотня за штуку.
По базару побежало: мужиками хорошими торгуют. Стала собираться толпа. Нашлась любопытная:
— А якая ж у яго тая штука?
— А ты спрашиваешь из интересу или как?
— А от куплю, а ён без штуки, то што ж за гаспадар таки?
— А будешь брать, от тады сама приценишься.
— А я, можа, и беру. Предъяви комплект.
— А гляди, мне не жалко.
Баба наклонилась, попыхтела, стянула с мужика штаны, выставила народу его срам. Мужик проснулся и заплакал.
Толпа захохотала, но как-то стыдливо и неодобряюще.
Та, которая вроде собралась покупать, набросила на обнаженное тело цветастый платок, лежавший на возу:
— Ладно, закрывай, а то сглазят. А што ён умеет?
— Печник особенно хороший. Печку новую соштукуе. Будете вдвоем греться.
— Греться? Э-ге... Заворачивай товар. Газетка есть?
— Я его от в торбу покладу. Донесешь?
— На спину закинешь, то допру. На, считай грошики.
Та, что покупала, полезла в лифчик, поискала там и достала цветной узелок с деньгами, выронив при этом белый круг грудей. Заправила спокойно грудь в просторную чашу лифчика, развязала узелок и стала отсчитывать затертыми трояками, поплевывая на крючковатые пальцы:
— Тридцать... Мне гаспадар давно нужен. Гумно не крыто. Шестьдесят... Березак кончается. Плужок под поветью без дела уржавел. Девяносто... Плетень погнил. Корова почешется — он сразу на бок. Колодезь копать пора. Надоело от чужих людей воду носить. Сто... Держи. Подвалины под хатой погнили, сама я не поменяю. В селе нашем ни один мужчинка с войны не вернулся, а сколько было... Целое село. Такие хлопцы полегли! Гэны ничого сабе, тольки сильно курносый, праз нос мозги видать. На еще, сверху десятку, подвезешь мне его до поворотки на Лучники. Там и сам пойдет. Пойдешь, миленький? Не плачь, я тебя не обижу. Вот на этих руках носить буду. Пойдешь, голубок мой? Мы с тобой поладим. Абы тихо. Абы тихо.
Но мужик, услышав, сколько работы его ожидает, заплакал еще громче. Обе сумасбродные бабы, помогая друг другу и не обращая больше на него внимания, запрягли лошадь, уселись на дробины, тронули вожжи и поехали с рынка под неодобрительный гомон людей и горькие всхлипывания проданного мужика. Народ еще постоял-постоял, посмеиваясь и гадая, что же дальше сделают с бедолагой две малахольные бабы, и пошел в очередь за селедкой, по дороге ненадолго задерживаясь у деревянных ведер с медом, чтобы послушать, как собачатся на весь рынок бортник с цыганом. Цыган, проходя мимо, нечаянно споткнулся и совсем ненароком уронил в мед бохан хлеба, а теперь отчаянно требовал свой хлеб назад вместе с налипшим медом.
Самая большая и закрученная очередь у высоких, выше метра, и толстых бочек с селедкой. Вот на что вы любого слуцака возьмете — на солененькое. Стоит появиться толстухе в перемазанном рыбьим рассолом переднике, и потянет над рынком пряным духом, который ни с чем другим не спутаешь, как центр торговли перемещается сюда. Даже лошади у возов стригут ушами и круглым глазом начинают беспокойно следить за хозяином: успеет или нет? Лошадь любого слуцака знает: когда от хозяина на обратном пути с базара пахнет остро и пряно, он становится добрым и сонливым, не дергает лейчину, и можно не спешить по знакомой дороге, перейти с рыси на ленивый шаг, не опасаясь кнута.
Очередь за селедкой самая терпеливая. Тут не ворчат на продавца, не поторапливают, потому что известное дело: рыба — она скользкая, поспешишь — людей огорчишь.
В такой очереди всегда находится о чем поговорить. Встречаются старые знакомые, которые всего-то полвека назад вместе за девчатами ухаживали; или кума заняла место куму, и разговор у них течет долгий и плавный, с пришептываниями и недоговорками. Народ судачит про то, что какой-то жук на картошке появился, весь в полоску, и школьникам за него платить обещают, только бы собирали. Целых три рубля за жучку. Про то, что бугая в колхозе на мясо списали, вместо бугая взяли осеменатором Лазаря и инструмент ему железный выдали, чтобы износа не было. О дальней родственнице с хуторов — хутора трактором спихнули, а бабка Настуля каждый день туда с центральной Гороховки ходит. Посидит часок-другой на пеньке от яблони, посмотрит распахнутой душой на знакомую глушь — говорит, сразу дышать легче.
К голове очереди все время подходят — кто цену узнать, кто разведать, много ли рыбы и можно ли становиться. А кто и пристроится невприкметку, купить пару хвостов не стоямши. На них пошумливают, хитрецы на ходу сочиняют себе оправдание. Один вроде в больницу к теще торопится, а там только до обеда пускают, и обязательно требуют, чтобы селедка с собой была — без нее ни одну тещу не вылечишь.
У другого кобыле приспичило жеребиться прямо на базаре, доспеть бы домой, а то если ожеребится здесь, то самому придется повозку за оглобли тащить, а кобылка, как всякая роженица, на соломе царицкой разляжется — копытами набок. Третий самый находчивый попался: а я, говорит, из соляной инспекции, сейчас на зуб проверю, толково ли рыбка высолена, а то засольщики завсегда с солью прижимаются, экономят, а мы как за уедистую платим...
Шутку тут любят, «контролера» тоже готовы пропустить, как и тех двоих: много ли человек возьмет, на много «купидла» ни у кого нет. Но нашелся принципиальный дядька в поддевке нараспашку, с кнутом в руках, вытолкался к столу и принялся «контролера» отпихивать. Мол, дойдет до тебя черед, тогда и зубоскаль, у меня самого душа рассолу просит. Дядьке в поддевке помогал невесть откуда возникший молодой мужичок-шустрячок: невысокий росточком, неприметненький, в трофейном то ли немецком, то ли румынском мундирчике, на спине — хлястик, брючата драные в кирзовые сапоги заправлены. Одно отличие — рыжий. Он тернулся вдоль очереди и поддакнул мужику в поддевке:
— Вот… вот… вот именно. А то без очереди лезет. Нашелся тут — комиссия!..
Мужичонка этот с хлястиком тут же отвернул в сторону, но раздался тихий, рассудительный женский голос, и его услышали:
— Селедца украл. У той тетки, что гроши платить.
Тетка уже рассчиталась за свои «хвосты», она ошарашенно цапнулась за сумку, там в самом деле лежали две рыбины, третья уплыла. Рыжего мужичонку решили проверить, придержали за рукав трофейного мундира. Мацнули по карманам — и из внутреннего вынули рыбину. Через минуту рыбина вернулась к своей законной владелице, и та, озлобясь, хлестанула мужичка с ноготок соленым грязным хвостом по лицу: вот тебе, вот, у меня дома шестеро по лавкам сидят, а ты, паскуда, от детей тянешь.
Сзади зашла, тяжело переваливаясь гусыней, продавщица, стянула с себя клеенчатый передник — и передником его, передником, набрякшими узлами завязок. Войдя во вкус, разогналась и двинула заикастого под тощий зад коленом-бревном. От неожиданности тот повалился, и несколько баб сгрудились над ним. Бить не били, но и вставать не давали, ждали милиционера. Мужики подтрунивали со стороны:
— Если таки хвацкий злодей, то дать ему диплом, и пускай крадет законно.
Скоро привели одного на весь рынок худого милицейского старшину с прокуренными усами, и тот забрал неудачника. А очередь еще долго обсуждала происшествие. И по рынку покатилась молва, чтобы разойтись по селам: Мышка из Яковиной Гряды, Василинки рыжей сын, селедчину на базаре стибрил, бабы его тем селедцом и помордовали.
(Окончание следует.)
