На какие только ухищрения не идут актрисы, чтобы задержаться в возрасте «голубых» героинь. А время, как известно, неумолимо. И «переходный» период жизни обяжет выйти на сцену в так называемых возрастных ролях. А к нему актрисы иной раз относятся болезненно. Татьяна Лихачева, заслуженная артистка Беларуси, вот уж как 40 лет служащая Национальному академическому драматическому театру имени Якуба Коласа, дискомфорта этого перехода не ощутила. С легкостью, присущей молодости, вошла в полосу зрелости. Евфросиния Полоцкая, Рогнеда, Голда... И хотя театральный Витебск не забыл лирических и характерных героинь Лихачевой — Джульетту в спектакле «Ромео и Джульетта», Ганну в «Сымоне–музыке», Зинулю в одноименном спектакле, — с прежней симпатией принимает ее в возрастных ролях.
Сегодня Лихачева выйдет на сцену Коласовского театра в роли бенефициантки, расскажет о себе самой и, не сомневаюсь, сделает это мастерски и захватывающе. А также сыграет несколько отрывков из спектаклей, в том числе и из новой постановки «Кошки–мышки» А.Марданя.
— Как себя ощущаете? Ведь уже далеко не сорок...
— У Ричарда Баха есть одно суждение, оно применимо и к возрасту. Он говорит, что не существует такой проблемы, в которой не было бы бесценного для нас дара. Старение для некоторых женщин не только проблема, но и драма. Лично я старости не боюсь, зачем бояться того, что неизбежно.
— Откуда такой позитивный заряд?
— От мамы–гречанки. Она родилась в горах Грузии, в селении греков под названием Ивановка. Наши предки осели в тех местах во времена турецких гонений. Меня вплоть до совершеннолетия отправляли к бабушке с дедушкой на целое лето. Там я и впитала здоровый взгляд на жизнь. Убеждена: каждая женщина красива по–своему. Не говоря уж о безупречной красоте. У меня и подруги все — красавицы. Я способна выразить свое восхищение красотой человека, которого впервые вижу. Но с годами начала понимать, что можно его смутить, поэтому стала делать это осторожнее. Люблю смотреть на красивое, питаться аппетитным и вкусным... Что едим в прямом и переносном смысле, таковы и сами. Чем душу напитываем, то и в мир генерируем.
— Вы часто бываете в Греции?
— В прошлом году впервые побывала в Салониках: навещала родню, которая после развала Союза эмигрировала в Грецию. Конечно, уже со своими двоюродными братьями и сестрами и их детьми по–гречески не говорила, хотя в детстве язык знала, но чувство родства ощутила. Ездила и на экскурсии. Попала в город Эпидавр, где есть древнейший театр. Там проходят фестивали античной драмы. Поразила акустика: во всех 55 рядах слышен даже шепот. Ведущие театры мира стоят в очереди, чтобы сыграть на этой орхестре. И вот в таком месте, где собираются 15.000 зрителей, мне вдруг неудержимо захотелось спеть. Что на это подвигло, не знаю, наверное, гены подтолкнули или, может, тяга к перевоплощению. И я спела на белорусском языке песню в стиле рок, которую пою в спектакле «Ладдзя роспачы», играя роль Смерти. Когда пела, испытала мистические чувства: казалось, что я лицедействую в античной драме и веду разговор с богами. Кстати, роль Смерти — одна из любимых: Короткевич вложил в уста этого персонажа вселенскую мировоззренческую философию жизни.
— Всегда ли важным для вас было мнение мужа как актера, партнера по спектаклям?
— Наше творческое партнерство с Геннадием Шкуратовым удалось, мы ценили мнение друг друга. Возможно, если бы не театр, наш брачный союз распался бы: оба — сильные личности, два таких темперамента... Схлестывались ли? Конечно! Но умели гасить конфликты: ведь вечером вместе играть спектакль, да и ради сыновей. По взгляду во время спектакля можно было понять: конфликт исчерпан.
— Почему, по–вашему, актерские семьи часто распадаются?
— Не знаю, как у других. Но мы боялись потерять друг друга, хотя внешне все выглядело иначе. У меня друзья, у Гены съемки. «Не боишься, что уведут?» — спрашивали знакомые. Я не боялась: Шкуратов был однолюбом. На женщин у него был взгляд, как бы правильно это назвать, братский, что ли, не тот мужской взгляд, которым мужчина выказывает личное расположение к женщине. И женщины не могли переступить эту черту его порядочности, даже если им этого хотелось. Поэтому я была спокойна за наш союз. «Ну бывает же, вдруг почувствуешь к мужчине что–то родственное, теплые чувства, а как у тебя?» — спрашивала я у Гены. А он мне: «Зачем мне это чувствовать, ведь у меня есть ты». Его очень любили всюду, где бы ни появлялся: природа над ним постаралась. И внешне, и душой муж был очень красив. В театр шли «на Шкуратова». Гена был замечательным актером. И свою роль здорового человека за полгода до смерти сыграл мастерски: когда начались проблемы с сердцем, ему удалось убедить меня в том, что волноваться нечего. Когда Гены не стало, никто не верил, что он ушел из жизни: раздавались звонки, и люди спрашивали: «Это что, розыгрыш или ошибка? Перепутали со Шмаковым? (Федор Шмаков — народный артист СССР. — Прим. авт.)»... Я долго приходила в себя, словно окаменела на три месяца. Прошло около семи лет, а я до сих пор не могу осознать, что Гены нет.
— Что бы вы хотели сказать режиссерам, с которыми работали?
— Каждого благодарю за опыт. И за его стиль. И хотя мне ближе психологический театр, с интересом работаю и с режиссерами, у которых задана форма. Пробовала и пластику, когда творческая масса в лице актера воплощает его идею. И такие спектакли тоже нужны. Еще скажу: своему театру я предана беспредельно, и режиссер мне всегда нужен. Надеюсь, им я тоже еще пригожусь.
Советская Белоруссия №189 (24326). Вторник, 8 октября 2013 года.
