— Зиновий Эммануилович, вы помните то время, почему вы уехали?
— Наверное, почувствовал в какой-то момент профессиональный потолок. Тешил себя надеждой, что можно жить в Минске и работать в Москве. Но это оказалось невозможным — чтобы тебя звали в проекты, ты должен быть здесь, ведь желающих занять твое место очень много.
— У вас несколько “Золотых масок”...
— Регалии в театре никого не интересуют. Если ты сделал плохую работу, тебе могут простить это один раз, второй, но в третий раз уже не позовут. В творчестве, как в спорте: надо выдавать результат. А никакого органа, который четко вырабатывал бы идеи, у человека нет. И всякий раз, когда приступаешь к новой работе, находишься в состоянии легкой паники, потому что тебе доверились, на тебя рассчитывают.
— Можно сказать, что вы тяготеете к костюмному театру?
— Я вообще ни к чему не тяготею! У меня есть 4—5 режиссеров, с которыми я работаю. И они, между нами говоря, не очень-то воспринимают театр друг друга. Среди них — Василий Бархатов, Евгений Писарев и Борис Эйфман. Это мои постоянные заказчики. Писарев и Бархатов примерно одного возраста, Эйфману — 73 года. Все они режиссеры очень разной эстетики, очень разного понимания сути театра.
— Это же вы делали премьеру “Бенвенуто Челлини” со Шнуром в Мариинке?
— Да, я. Мы делали этот спектакль два раза — в 2007 году и сейчас.
— Зачем звать Шнура в оперу на разговорную роль?
— Сергей Шнуров — человек очень образованный, с хорошим русским языком и блестящими мозгами. То, что вы видите на рок-сцене, — роль, которую он играет много лет. По образованию Шнуров — филолог, окончил университет, а до этого учился в духовной семинарии. Сергей — невероятно тонкий человек. Его можно приглашать куда угодно, на какую угодно роль, потому что он умный артист. И все понимает. У каждого времени — свои поэты.
— Вы сказали, что режиссеры иногда не принимают творчество друг друга. А как насчет художников? Вы принимаете, например, Александра Шишкина, Сергея Бархина?
В декорациях Зиновия Марголина сегодня играют звезды первой величины: от Сергея Лазарева (“Женитьба Фигаро”) до Сергея Шнурова (“Бенвенуто Челлини”).— Не принимаю, а даже скажу больше — люблю. И хочу сказать, что художники — более консолидированное и лояльное друг к другу сообщество. Александр Шишкин — мое поколение. Сергею Михайловичу Бархину за 80... Есть и другие безумно талантливые. Маша Трегубова, например.
— Вы испытывали чье-то влияние на себе?
— Если бы я не увидел когда-то театр на Таганке, наверное, вообще не пошел бы работать в театр. Давид Боровский для меня до сих пор самая крупная фигура в моем деле не только как сценограф, но и как личность. Он безупречный человек, другого слова не подберу. Его сын Александр — тоже очень хороший художник, я с ним дружу. А вообще профессии меня полностью научил Борис Герлован. После института я попал к нему в Купаловский театр, ничего не зная и не умея, поскольку не учился на сценографа, а окончил отделение визуальных коммуникаций и выставок. Это было еще советское время, конец “застоя”, и было непонятно, куда деваться. Мои товарищи уходили в институт технической эстетики и потом три года рисовали дверцу от холодильника и пили водку. Так что меня спас театр.
В белорусской сценографии Борис Федосеевич — центральная фигура, большой художник, никого крупнее у нас нет. Я ему очень благодарен, очень его люблю. Я просидел возле него пять лет и до сих пор помню все, что он мне говорил о профессии и театре. Никакой информации тогда не было, как и интернета. Я смотрел журналы с работами Бархина, Кочергина, Шейнциса... Все это мне было страшно интересно. И благодаря этим людям я понял, что театральный художник — интересная профессия, и занялся ею полностью.
Сейчас круг расширился, пришли другие люди. Я смотрю много спектаклей в разных европейских странах, там тоже много интересных художников. Меняется форма, и ты должен понимать, что сейчас происходит. Раньше было три вида театра, а сейчас их 30, и во всех надо разбираться.
— Можно сказать, что 1990-е — время особого интеллектуального расцвета для белорусского театра? Или мы романтизируем ту эпоху, а все там было довольно обычно?
— Весь белорусский театр времен Бориса Луценко и Валерия Раевского для меня до сих пор является очень серьезным периодом. Наш оперный театр никогда не был в сильном авангарде, но он тоже делал такие вещи, которые не делал тогда никто. Выпустить, например, “Войну и мир” Сергея Прокофьева мог позволить себе только театр с очень мощными ресурсами и творческими мышцами. Я люблю тот белорусский театр и многое из того, что ушло, помню. Это был такой романтический период...
— Вам доводится встречать в бурном театральном море успешных белорусов?
— В Мариинском театре работает Владислав Сулимский из Молодечно. До сих пор ездит на молодечненских номерах. Солист с очень хорошей европейской карьерой. Виталий Янковский из Барановичей сейчас перешел из новосибирского театра в Мариинский. Я с ним выпускал “Хованщину” в Базеле. Я ему говорю: “Виталик, а чего ты не поешь хотя бы раз в год в Минске?” Он говорит: “Знаешь, а меня никто не приглашает...” Хлопец из Барановичей поет в Мариинском театре! Пел Риголетто у Тимофея Кулябина в его постановке в Вуппертале.
— Работая в Мариинском или Большом театре, вы можете воплотить любой замысел? Вы ничем там не скованы?
— Не надо ничего идеализировать. Всегда есть бюджет и верхний потолок. Да, возможностей у них больше. Там работает огромное количество людей, которые тебе помогают. Однако это очень разные театры. Я люблю большие пространства, но я работаю не с пространствами, а с людьми.
pepel@sb.by
