Как воспринимают страшную трагедию белорусской деревни приезжающие сюда некоторые граждане Германии
О чем просила немецкая журналистка?
По характеру своей работы мне приходится часто бывать в Хатыни. Во-первых, материалы об этой деревне собираю, по сути, со дня полного открытия мемориала. Сколько же всего накопилось: непростые встречи и воспоминания оставшихся в живых хатынцев, многочисленные поездки в другие белорусские деревни, где зверствовали гитлеровцы, судебные процессы над карателями…
Во-вторых, когда 25 лет работал собственным корреспондентом газеты «Известия» по Беларуси, в СССР часто приезжали зарубежные журналисты. Как правило, они просили редакцию при составлении плана пребывания включить поездку в Беларусь, в Хатынь.
Так было и в тот раз.
— Михаил, — звонят мне однажды из редакции. — К нам по обмену едет журналистка из ГДР, из берлинской газеты. Она заранее попросила, чтобы ее свозили в белорусскую Хатынь. Так что встречай гостью и все обеспечь.
«Зачем немке видеть мои слезы»
Признаюсь, я выполнял такое задание редакции не чисто официально, а с понятным волнением. Очень уж было важно для меня, как воспримет нашу Хатынь гражданка Германии, откуда в страшном 1941-м пришла на белорусскую землю жестокая война. А что, думал я, если организовать ей встречу с некоторыми хатынцами, оставшимися в живых после того ада? Как она посмотрит им в глаза, что скажет? И сможет ли что-либо сказать?
Для меня это был совсем не праздный интерес, а важная нравственная потребность журналиста и гражданина, чье детство опалено войной. Ведь и мою родную деревню Пешки в Березовском районе за связь с партизанами гитлеровцы сожгли дотла, безжалостно расстреляв тех стариков, которые не успели убежать в лес. И когда я бывал в ГДР и рассказывал немцам об этом, реагировали они по-разному. Как же будет в Хатыни…
Я позвонил Владимиру Яскевичу, на момент трагедии 13-летнему мальчику, который чудом спасся в горевшей деревне. Мы с ним были давно и хорошо знакомы, прошу его встретиться с немецкой журналисткой непосредственно на мемориальном комплексе.
— Понимаете, мне очень тяжело в Хатыни, — отвечает Владимир Антонович. – Ведь каждый раз, когда бываю там, все вспоминаю и переживаю заново. И не хотел бы этого, да никак не могу, болит сердце, плачу, что тут поделаешь. Ну ладно, когда один или со своими, тогда проще, а то иностранка, да еще немка. Зачем немке видеть мои слезы и мою боль. Ведь фашисты принесли нам горе и смерть.
— Может, тогда она полнее и острее поймет трагедию Хатыни, — говорю Яскевичу. – Одно дело, когда лишь посмотрит на место сгоревшей деревни, на обугленные срубы, и совсем иное, когда увидит и пообщается с вами. Пусть лично убедится, что никакие, даже самые жестокие зверства гитлеровцев не смогли убить жизнь в Хатыни, уничтожить наш народ.
— Вот это верно, — наконец соглашается Владимир Антонович. – Хорошо, давайте договоримся, что я буду ждать вас в Хатыни, там и встретимся.
Она никак не могла понять, что это за имена
Немецкая журналистка оказалась очень приятной разговорчивой женщиной. Неплохо владела русским, что весьма облегчало наше общение. Разумеется, в первый день ее пребывания в Беларуси в Хатынь мы не поехали: были другие мероприятия, встречи. Поскольку немка посещала Беларусь впервые, она беспрерывно спрашивала, что да как, да зачем. Естественно, здесь срабатывал чисто профессиональный интерес и любознательность, знаю это по себе, когда бываю в зарубежных поездках. Я показал тогда гостье много интересного, и она с удивлением открывала для себя нашу Беларусь.
Но вот главный ее интерес в нашей республике — Хатынь.
…Владимир Яскевич ожидал нас, как мы заранее договорились, у своей хаты. Ах, неправильно говорю – у сруба бывшего жилища Яскевичей. Он стоял, невеселый и поникший, видно, вернулся мысленно в ту, довоенную, живую, Хатынь и, казалось, совсем не чувствовал мира, который сейчас царил вокруг. Я очень хорошо понимал Владимира Антоновича, ибо в таком состоянии он был всегда, когда мы вместе с ним приезжали в Хатынь. Хоть на полчаса, хоть на несколько минут, но чувство отрешенности охватывало его полностью.
Подходим, здороваемся. Владимир Антонович вопросительно смотрит на нас, я представляю его немке и смолкаю. Немка остановила свой взгляд на почерневшей табличке на обугленном комине-стеле.
— Что это? – спрашивает немка. – Почему здесь столько имен и все под одной фамилией?
— Это была семья Владимира Яскевича, который сейчас с нами, — поясняю.
— Ваша семья? — обращается немка к Яскевичу. — И это ей такой памятник? Всей семье сразу? – похоже, немка ошеломлена и не понимает, что она здесь видит.
— Это не памятник. Просто здесь до войны стояла наша хата. А стела означает печной комин. Имена же все выбиты потому, что вся наша семья вместе сгорела, — Владимир Антонович пытается объяснить немке ситуацию.
— Как сгорела? – удивляется она. — А что, некому было ее тогда спасти?
— Видите ли, в тот день в нашей деревне людей не спасали, а жгли живьем. Всех подряд: и старых, и детей.
И Владимир Антонович начинает нервничать, отворачивается в сторону, закуривает и молчит.
«Можно я перепишу всех сгоревших?»
— Что, люди сгорели в огне живыми? Я правильно вас поняла? Неужели так было?
— Именно так, все это делали каратели.
— Вы можете подробно вспомнить тот день в Хатыни, для меня это очень важно, — просит немка.
Я прихожу на помощь Владимиру Антоновичу, и мы вместе рассказываем женщине о хатынской трагедии. Она торопливо записывает в свой блокнот и не устает задавать дополнительные вопросы, уточняя кое-какие детали. Не буду подробно излагать эту ситуацию, ибо длилась она долго. Немка пристально посмотрела на табличку с именами и обратилась к Яскевичу:
— Можно, я перепишу в блокнот имена всех этих людей, всю вашу сгоревшую семью?
— Почему ж нельзя, можно, – ответил Владимир Антонович, и лицо его очень помрачнело.
Журналистка начинает аккуратно переписывать в свой блокнот скорбные имена и просит Яскевича уточнить, кто кем ему приходится. Превозмогая самого себя, тот поясняет, что Антон Антонович и Елена Сидоровна – его отец и мать. Виктор – муж его старшей сестры Веры. Ванда – младшая сестричка, Владик – младший братик…
— В самом конце имя Толика, сынишки Веры и Виктора, — тяжело вздыхает Владимир Антонович. – Он был совсем маленький, всего семь недель…
И тут происходит нечто совершенно неожиданное. Немка никак не может написать имя — «Толик», рука ее нервно задрожала и будто споткнулась. Женщина быстро достала из сумочки платок и поднесла к своим глазам. Она плакала…
— Простите меня, — произнесла сквозь слезы. – И что, этого Толика, совсем еще младенца, так и сожгли живем? Неужели правда?
— Да, правда, хотя очень тяжелая и страшная, — отвечает Владимир Антонович. – Не один мальчик Толик сгорел. Посмотрите, недалеко место, где был сарай, куда каратели согнали жителей деревни, заперли их там и сожгли. 149 человек, и среди них 75 детей.
Отозвалась болью?
Немка слушала и чувствовала себя очень неудобно, будто стыдилась своих слез. Конечно, женщины более эмоциональные, чем мужчины. Сердца их более чувствительные, значит, и очень ранимые. В тот момент в душе и сознании немецкой журналистки сошлись вместе эта трагедия белорусского мальчика и понимание какой-то своей моральной ответственности и вины. Из фашистской Германии пришла война сюда, в добрую милую Хатынь, в тысячу ей подобных деревень, на мирную белорусскую землю…
Видно, все это отозвалось в сердце немки действительно острой болью и печалью, ибо она не могла унять слез до конца нашего пребывания в Хатыни. Вот чем обернулась та наша поездка в сгоревшую деревню…
Такое больше никогда не повторялось, хотя возил я немцев в Хатынь еще несколько раз. Совсем иной была у них реакция от увиденного. Помню, как недоверчиво воспринимал мой рассказ крепкий заносчивый мужчина из ГДР. Война еще захватила его своим концом – воевал зенитчиком на боевом корабле. «Здесь много пропаганды», — повторял недовольно, мрачно и неохотно осматривая «Стену лагерей смерти» на мемориале.
Но вот мы поехали к Кургану Славы под Минском. Поднялись на самую вершину, и перед нами восхитительно распахнулись широкие просторы полей и лесов. Немец жадно смотрел во все стороны, и у него, думаю, вырвалось непроизвольно: «Сколько же у вас пространства для жизни!» Мне этот возглас напомнил слова другого немца – бесноватого фюрера, который в погоне за жизненным пространством совершил тяжелейшие преступления против человечества.
Завершить свой рассказ все же хочу словами Владимира Яскевича. К сожалению, ушел из жизни этот добрейший человек. Когда у обугленного сруба его хаты плакала немка, Владимир Антонович очень огорчился. После сказал мне:
— Вот же нехорошо получилось. Сам-то я удержался от слез, а женщина не смогла. Может, не надо было ей все рассказывать, особенно про Толика…
Михаил ШИМАНСКИЙ, лауреат Государственной премии Беларуси
Фото: Александр ТОЛОЧКО
