Как–то в коридоре Дома печати, в очереди за гонораром, Евгения Янищиц прочла мне небольшую лекцию о том, как надо писать стихи. Тот разговор я запомнил. И долго, может, несколько лет, не приносил свои вирши в редакцию.
Она всегда выглядела какой–то сосредоточенной, напряженной, словно ждала подвоха, словно боялась поскользнуться. Ходила тихо, осторожно, как по льду, и была задумчива. Такой бы она и запомнилась.
Но однажды весной, в конце апреля, я встретил поэтессу на проспекте. Она была в легком красивом платье в мелкие цветочки, на шее — полупрозрачный шарф, туфли на высоком каблуке, а в руках цветы, кажется, тюльпаны. Большой букет. Она шла легко и беспечно, шелковый шарф развевался. Она показалась мне нездешней.
Ее часто сравнивали с ласточкой, говорили, что именно на эту быструю птицу она похожа. Понимаю, что это сравнение выдернули из ее же стихов. Но в тот апрельский день она если и была похожа на птицу, то на какую–то нездешнюю, райскую, если хотите. Да и не поют ласточки, а Евгения Янищиц — птица певчая. Она писала стихи о своем Полесье, о скромных цветах, о лугах, реках, дорогах в полях, о маме... О том, какие на вкус криничная вода, созревшая земляника, хлеб, примороженная рябина.
Она писала о любви... А любовь, которую она звала стихами и ждала, о которой мечтала, все не случалась. И ее это мучило, разрывало, угнетало, вгоняло в депрессию. Она не могла понять, ну почему она такая хорошая, молодая, красивая, талантливая и при этом такая несчастная в любви.
Мы столкнулись с ней на площади Калинина. Я, ошеломленный и удивленный, остановился. Она же лишь на мгновение замерла и не смутилась. Все прочла на моем лице и счастливо улыбнулась, прижав к груди букет. Мы тогда и слова не сказали, все произошло молча, как в замедленной киносъемке. Она поплыла, полетела...
Никогда больше я ее такой счастливой, красивой, похожей на поэзию не видел.
На снимке Евгения Коктыша поэтесса скромна, спокойна и обаятельна. Такой ее помнят многие.
