Почему сын Стефании Станюты не любил газетных заметок о своей великой материАлександр Станюта — писатель, известный литературовед, профессор БГУ, доктор наук. Сын всенародно любимой актрисы Стефании Станюты. Внук знаменитого художника Михаила Станюты. И, наконец, муж талантливого ученого–экономиста, профессора Ирины Михайловой–Станюты. Все четыре имени трех поколений одной семьи находятся в Белорусской Энциклопедии! В нашей стране, к сожалению, подобных родословных — наперечет. ХХ век–волкодав, уничтожив цвет национальной интеллигенции в 1930–х, не дал продлиться, расцвести, продолжиться потомством сотням лучших белорусских фамилий. Остались считанные семьи, предки которых внесли достойный вклад в историю Беларуси, а биографии их детей, внуков, правнуков — им под стать: Горецкие, Мицкевичи, Тикоцкие, Бржозовские, Бембели... Из этого же ряда плеяда Станют. Ну а в целом белорусы — пассионарии: за последние 100 лет каждое новое поколение начинало жизнь с чистого листа, вне национальной и родовой истории. «Прервалась связь времен...» Не знаю, философствовал ли на эту тему профессор Станюта, но, будучи безупречным шестидесятником, он, конечно, не мог не возвращаться к этим мыслям, потому что еще при жизни своей великой матушки начал писать о ней книгу. Конечно, нам ценна даже просто биография талантливой актрисы. Но еще важнее внутренняя жизнь человека Стефании Станюты — ровесницы ХХ века. Кстати, не так давно книга была переиздана, причем на частные деньги спонсора. Что само по себе очень хороший знак.
— Александр Александрович, в конце жизни Стефании Станюты вы в какой–то момент начали ограждать ее от поклонников. Это была ревность сына или?..
— Хороший вопрос. Поклонники действительно висели гроздьями. Но комплекса сына, если вы на него намекаете, у меня нет. Своя профессия, своя репутация. Показаться с мамой — ах... Я никогда не думал об этом. Она даже говорила: «Как хорошо, Сашка, что у тебя другая профессия». И к театру у меня спокойное отношение — он на меня действует не магнетически.
— И тем не менее...
— Был очень нехороший эпизод. Она ушла в 2000–м... Так вот где–то в середине 1990–х газеты о ней стали писать чуть ли не ежемесячно. И я видел, что во многих случаях идет халтура. Практикантки–девочки набивали на знаменитом имени руку! И я пошел в Дом прессы по газетам с просьбой: прекратите писать о Станюте, я, ее сын, умоляю вас! Потому что девальвируется имя, потому что люди стали нехорошо улыбаться. Припоминаю текст такого характера: «Это ужас, как она карабкается ночью по неосвещенному подъезду... Чуть влазит в переполненный автобус... Все ее толкают...» Представляете, именно на такой нищенской ноте. Это дешевка, это демагогия! Что вы себе позволяете, спрашивал я журналистов. Вы еще начнете писать, какого цвета у нее юбка?! Мама говорила: «Что они пишут, Сашка?! Я никогда не жалуюсь на это. Зачем? Что, я не могу себя контролировать?» Бесконечные сопли... Ты напиши, в чем ее актерская особенность, почему ее любят люди!.. Только старый Заир Азгур мог это сделать — у него вышла не одна книга воспоминаний о людях, об эпохе. Москва, Витебск, 1920–е годы — вот где основа мастерства Стефании Станюты. Пантомима, жест, карнавализация искусства — все было в радость, все новое! Никто ведь не знал, чем это потом кончится... Именно тогда она научилась быть на сцене смешной, экстравагантной, пластичной, эксцентричной. Потом, правда, понадобилось совсем другое амплуа — «Станюта–гаротнiца». А ей это никогда не нравилось!
— А ведь и вправду, в начале 1990–х Стефанию Михайловну накрыла какая–то мифическая слава, всепроникающая народная любовь. И ведь не скажешь, что это было время театра...
— Нет, Лена, все сделало кино. Ее стали узнавать. Грузины на базаре. Офицеры в поезде... Невозможно было пройтись по городу.
— В то время на сцене Купаловского — помните? — шел очень популярный спектакль «Гарольд и Мод». По–моему, он придал ее образу какой–то неожиданный нездешний блеск...
— «Гарольд и Мод» в дуэте с Денисовым?.. Ого... Виртуозно! И тем не менее я приходил в газеты и слышал: «Што яна там iграе? Графiня...» Привыкли, что Станюта — это сапоги, платок, ватник. А в «Гарольде» — музыка, танец, Лондон, шампанское. «Это не Станюта!» Ах, половину таланта зарыла в землю... Стефания Михайловна воспитывалась на Мейерхольде, Таирове, МХТ–1, МХТ–2, масса студий — условность, игра, шутка, понимаешь? «Принцесса Турандот», наконец! А когда попала в Минск, обула на сцене кирзачи. Пьесы Макаенка — вот планка образов. И, наконец, «Гарольд и Мод» — подарок судьбы, вернее, Валерия Раевского, главного режиссера. А поставил Николай Пинигин, хорошо поставил: Стефания там парила, она играла свою молодость. Эта пьеса буквально в то же время шла и во Франции. Они играли там очень раскованно: Гарольду — 18 лет, Мод — 80, у них возникает дружба–любовь на грани эротики. Публика остальное домысливала... Здесь бы это, конечно, не прошло. Но Коля Пинигин сделал все отлично: это счастье, что в таком возрасте мама имела возможность выходить на сцену.
— Какой эпизод из ее воспоминаний, которые вошли в книгу «Стефания Станюта», на ваш взгляд, кульминационный?
— Студийная жизнь в Москве в 1921 — 1926 годах. Она показывала (не просто рассказывала!), какие мизансцены разучивала с педагогами. Сердилась, если мое внимание что–то отвлекало: «Смотри на меня!» И хлопала в ладони от гнева. Как делалась книжка? Моя семья была в разъезде. Мама приходила ко мне, становилась у плиты, накрывала на стол. Мы ели, немножко выпивали, потом мыли посуду, опять что–то готовили и — говорили, говорили... А под столом работал старый магнитофон «Весна». Стефания Михайловна делала вид, что не знает, что ее записывают. Иногда она прокалывалась и спрашивала: «Ты пишешь?..» В общем, книжка из рассказов на кухне. Первый раз она вышла при жизни мамы в 1994 году, на белорусском языке. Мама взяла ее в руки и призналась, что думала, что не дождется.
— Вы ей подарили праздник, продлили жизнь... Хотя, в общем, она была сильной женщиной, не так ли?
— Никакой не женщиной — актрисой. А это гораздо эфемернее. Женщина — это наряды, внешность, может быть, семья, мужчины. Она — только актриса.
— Тщеславная актриса?
— Да. Но умела это сильно скрывать.
— Она казалось мне почти святой...
— Это не совсем так. Есть целый ряд персон, которых она не любила. Но их я мог вычислить лишь по тому факту, что она никогда не называла этих людей по имени–отчеству.
— У любой актрисы есть рубцы на сердце...
— С середины 1930–х, когда Стефания приехала в Минск, в Купаловском театре в фаворе были Ржецкая, Платонов, Рахленко, Дедюшко, Глебов — артисты–орденоносцы, как писали тогда. А 60 — 70–е вообще провальные: ролей не давали! Потом кино начало брать на эпизоды. И лишь после «Матеры» («Прощание с Матерой») режиссера Ларисы Шепитько и Элема Климова случился прорыв. А в последний год жизни, помню, когда уже ей было очень тяжело, придешь, бывало, сядешь в кресло — тишина. Настроение плохое у нее — у меня тоже. Ну, закат человеческой жизни... И вдруг: «Зато какие в Москве у нас были учителя!»
— А вы помните своего деда Михаила Станюту?
— Да, мы долгое время жили вместе на проспекте над центральным книжным магазином. Я его помню в старости. Он был, что называется, городской чудак. Колоритный человек. Художник до мозга костей. Прожил 93 года. После его похорон Стефания сказала, что думала, отец не умрет никогда: он не был ни больным, ни немощным. Каждое утро он садился в троллейбус N 2 на проспекте, ехал до остановки «Парк Челюскинцев», выходил, выбирал скамейку в парке и целый день там рисовал: девушек, детей, рабочих... «Это моя студия», — смеялся. А вообще в молодости он был одним из организаторов первых выставок национального изобразительного искусства. В Национальном художественном музее в постоянной экспозиции находятся три его работы: «Портрет дочери. (Стефания Станюта)», 1923 год, «Портрет художника М.Филиповича», 1925 год, и «Автопортрет», 1956 год.
— А когда вы ощутили принадлежность к настоящей семье, так сказать, роду?
— К 40 начинаешь что–то понимать...
— В Белгосуниверситете, помню, вы читали нам курс по русской литературе — ваши лекции по Достоевскому были очень знамениты. Вы становились за кафедру и говорили: «Прошу мне не мешать! Кому неинтересно, может быть свободен. На оценку это не повлияет». Никто, естественно, не уходил.
— Я первый в БГУ и в БССР вообще в 1973 году защитил кандидатскую по Достоевскому. (А потом и докторскую). Из КГБ в те годы приходил человек на факультет. Проверять: сколько часов, на какого писателя? И узнав, что на Достоевского — 12, воскликнул: «Вы что, с ума сошли?»
— Серьезно?
— Он ушел с очень плохим настроением... Власть всегда спотыкалась на «Бесах» Достоевского, антисоциалистическом, антиреволюционном романе. Там проклят революционный террор. Вот ответ, почему Достоевского долго не разрешали изучать в вузах. Кстати. Ни у кого из классиков нет открытого честного разговора под названием «еврейский вопрос». Только у Достоевского. В общем, очень «неудобный» писатель. Но в 1971 году — 150 лет со дня рождения. Ура, весь мир празднует — СССР тоже. Давай издавать полное собрание сочинений. Но дошли до 10–го тома, до «Бесов» — стоп машина! Года 2 не выходила книга. В ПСС комментарии академические нужны, а какие давать комментарии? Как анализировать, почему убивают невинных?
— А у вас есть личные предпочтения среди героев Достоевского?
— Я вам скажу: уже много лет я Достоевского развернуть не могу!
— Почему?
— Я разлюбил мир, им созданный. Я пережил этот период. Адамович любил повторять фразу из «Преступления и наказания»: «Он был молод, теоретичен и поэтому жесток». Достоевский уловил суть будущего зла: пусть 50 погибнут, но зато 40 останутся живы... Теперь это мне не близко.
— Кого из классиков литературы предпочитаете сегодня?
— Конечно, возраст все меняет. Молодое, теоретическое, азартное, полемическое — все проходит. Толстой, конечно, непревзойден. И Пушкин — на все века. И Бунин... Вы знаете, а он был очень азартный, чувственный человек. Любил в парижской квартире своей собрать весь цвет литературной эмигрантской богемы, надеть халат, выйти в таком виде к гостям и со своим профилем римского патриция загнуть такую матерщину рязанскую... Тем же, кто уходил, оскорбленный, Бунин бросал в спину: «Ханжа!»
— Вам удалось найти удовлетворение в вашей научной работе?
— У меня осталось чувство нежного сожаления, что я долго задержался в литературоведении, не говоря уже о журналистике... Но ничего нельзя ускорить, я стал писателем, когда пришло время им стать.
— Но журналистика — это прекрасные 60–е! Вы работали в «Знамени юности» в лучшие годы газеты, в период расцвета издания.
— Да, мы вас, «Советскую Белоруссию», по тиражу тогда обгоняли, нас даже придерживали в ЦК: нехорошо партгазету обходить. Но 9 лет в молодежной газете — это много. Ко мне однажды подошел собственный корреспондент «Комсомольской правды» в Белоруссии Саша Щербаков: «Тебя хотят брать в Москву, в «Комсомолку». Я не знаю, почему ты не вступаешь в партию. Это дело твое. Наверное, ты делаешь правильно. Но учти, старик, там без этого нельзя». Я ему ничего не ответил, мило пожал руку и продолжал не вступать в партию. И вопрос закрылся. А у меня в то время пробился жгучий интерес к русской классической литературе. И я пошел на «страшную авантюру»: жена — кандидат наук, получает больше меня, а я бросаю работу и поступаю в стационарную аспирантуру на стипендию. Теряю лечкомиссию, путевки в Мисхор за 30 рублей... Но я 3 года аспирантуры прошел за 2 и сразу защитился.
— Как Стефания Михайловна относилась к Достоевскому, к вашему увлечению русской литературой?
— Никак. Когда учился в аспирантуре, помогала деньгами (смеется). Она была насквозь актрисой, говорила даже: «Мне, Сашенька, лучше, если я покажу, а не расскажу». Все могла изобразить: веточку, очки, даже телевизор... Кстати, видите, в углу стоит с серебряной табличкой? От правительства Вячеслава Кебича телевизор — подарок. Хотя на самом деле дома мама играла немного в простушку. Потому что некоторые ее наставления я помню как наказ: «Хочешь узнать человека, попроси его рассказать о других людях». Мудро, верно?
— А какая вещь, оставшаяся от Стефании Михайловны, вам особенно дорога?
— Альбомчик 20–х годов, в котором ей на память оставляли стихи белорусские поэты. Она была еще студенткой в Москве, когда к ним в актерское общежитие приходили Якуб Колас, Тишка Гартный, Змитрок Бядуля. Колас написал «Стэфцы Станюце» — теперь этот стих опубликован в его полном собрании сочинений. Стефания была молодая, рыжая, высокая... Он однажды пришел и написал это очень длинное стихотворение... Я удивлялся: «Мама, как это получается, что импровизация такая длинная? И без единой помарочки столько куплетов пришел и написал сразу в альбом?» Стефания Михайловна смущенно улыбалась: «Мне кажется, он сочинил это для меня заранее... А потом пришел и сделал вид, что — экспромт!»
