На автобусной остановке стояла женщина с цветами. В ее руках — четыре красные гвоздики. В нескольких шагах от нее мужчина с большущим свадебным букетом, цветов не сосчитать. Там же ждал автобуса мальчик. У него в руках были три прутика вербы, перевязанные алой ленточкой...
Я не знаю, почему эти трое привлекли мое внимание. Но я вспомнил вот что. В апреле 1970 года, в пятницу, всех школьников от пятых до восьмых классов собрали в актовом зале. На сцене у стены стоял бюст Ленина, а рядом с ним директор школы. Он говорил что–то грозное о религии. Слова забылись, помнится только смысл. Он говорил, примитивно и прямолинейно, о том, что Бога нет. Что религия — опиум для народа... И, это самое главное, чтобы никто из учеников не ходил в церковь, чтобы передали его наказ родителям. Еще что–то громкое говорили потом со сцены секретарь комсомольской организации, а следом — пионервожатая...
Естественно, что как только что–то запрещают, то оно тут же становится желанным. Субботним вечером 25 апреля мы, двое пятиклассников и семиклассник, решили отправиться на Всенощную. Из нас троих этой службы никто никогда не видел. В самом слове было нечто загадочное, таинственное, манящее... Да и какому подростку не хочется провести ночь вне дома? Ясное дело, мы боялись. Ясное дело, что родителям не сказали, куда отправляемся. Хотя какая–то версия, вполне убедительная, и была придумана. Церковь находилась в деревне, между нашим «гэ пэ» и Гомелем. Мы доехали на автобусе до нужной остановки. Там и узнали от паренька из нашей школы, что подходы к церкви охраняются: с одного конца улицы — директор и завуч, а с другого — комсорг и учитель уже не помню чего. По темной и грязной улице к церкви шли старушки в платочках с корзинками и белыми узелками. Пройти к храму незамеченными не получалось. И тогда — не возвращаться же домой, не прикоснувшись к запретному плоду! — мы решили пробираться огородами. Представляете, конец апреля, после весенних дождей, да еще в темноте. Перелезали через какие–то заборы, бежали под старыми яблонями, лаяли собаки, чавкала под ногами грязь...
Мы преодолели все преграды и, грязные, напуганные, добрались до небольшой деревенской церкви. Видели мы и директора, и завуча, правда, со спины. Они уговаривали вернуться домой маму нашей одноклассницы. Надо сказать, что уговорили. Началась служба, крестный ход, пение. Все это мы видели плохо, боясь приближаться. В церковь войти не смогли, слишком много собралось народу. Домой вернулись за полночь, пешком. Автобусы уже не ходили...
Мои родители не были коммунистами. Не занимали ответственных должностей, а потому и не сильно боялись. Завезли меня в ту самую деревенскую церковь, куда я пробрался на Всенощную службу, и там меня крестили. Мама рассказывала, что, когда меня опустили в купель, я страшно орал от испуга. Уцепился за блестящую цепь и крест бородатого священника и не отпускал. Потом плакать перестал. Мне даже кажется, что я помню этот яркий момент своей еще несознательной жизни...
Родители же моих сверстников, которые были начальниками разных калибров и коммунистами, крестить своих детей боялись, опасаясь наказания. Придумывали всяческие ухищрения, будто старики — бабушки–дедушки, тети–дяди деревенские — ребенка чуть ли не тайком выкрали и завезли в церковь. А уж о том, чтобы молодые обвенчались, так и разговора быть не могло. Но иные, боясь и опасаясь, правдами и неправдами, коммунисты, комсомольцы и беспартийные граждане–товарищи крестили своих детей, венчались, исповедовались, постились, красили яйца и пекли пасхальные куличи...
Сегодня дорога к церкви свободна. Можешь идти, и никто тебя не остановит, не задержит, не внесет в списки, не заставит вернуться домой... Но пропала запретная сладость, нет жертвенности, нет преодоления. Мне почему–то кажется, что расцвет религиозных чувств приходился как раз на те времена, когда церковь находилась вне закона, когда власть с ней боролась. Когда члены партии боялись крестить своих детей, но крестили...
Я смотрю на мальчишку с тремя прутиками вербы, на алую ленточку, седые котики и улыбаюсь...
