Недоумение вызывали руки художника. Ухватистые широкие лапы, которыми сподручно держать вилы. Оставалось загадкой, как Кищенко управлялся с кистью, не переламывая ее толстыми, неуклюжими с виду пальцами всякий раз, когда художественный азарт выводил его из душевного равновесия. В ухватках этого коренастого мужика с высоким лбом Сократа виделось что-то от крестьянского простодушного лукавства, и все это неведомым образом сочеталось с поэтическим взглядом на мир, с обостренным ощущением космического. Истинный поэт, Кищенко не писал стихов, но говорил стихами, потому что художественную мысль его и нельзя было выразить иначе, как белым стихом: "Если ты любишь, возлюбленная так же бесконечна, как и галактика; ведь она "обнажена-одета" в голубизну неба и познать ее невозможно... только прикоснуться..."Когда Кищенко взялся за "Гобелен века", первое чувство, что возникало у многих посетителей мастерской, было недоумение: зачем такой большой? Зачем гобелен с шестиэтажный дом, который ни в один музейный зал на планете не всунется? (И до сих пор, кстати сказать, "не всунулся".) Ответа не знал, похоже, и сам художник. И только сейчас, осмысливая на расстоянии, прозреваешь вдруг, что "Гобелен века" родился такой большой, потому что большим уже быть не мог. Кищенко поднял столько, сколько сумел поднять во всю свою крестьянскую, от земли, силу. Вот отчего гобелен его - "Гобелен века".
И все равно что-то вроде сомнения задевает тебя у подножия этого грандиозного произведения искусства. Этот головокружительный, вызывающий сердцебиение хорал... этот подобный взрыву, уносящему вверх, поток, вознесенная мощь пространства и духа... этот затягивающий в бесконечность ритм...
И эта близорукая конъюнктурность. При чем здесь Коль и Клинтон, что они делают рядом с Вечностью? Зачем они здесь, в центре гобелена, прямо над головой Христа?
Говорят, один интеллигентный американец долго разглядывал гобелен и не сдержался: "Какая наивность!"
Возможно, американец угадал слово. Да только едва ли можно все объяснить одним словом. То, что представляется лишь наивностью и мелочным конъюнктурным расчетом, есть еще в значительной степени и внутреннее пренебрежение художника к истинному значению использованных им в собственных нуждах фигур. В верхней трети гобелена художник рассаживает своих статистов, часто вполне случайных, едва ли не целиком руководствуясь лишь цветовой, пространственной - эстетической задачей.
Уязвимый, по видимости, подход, но это - Кищенко. Так и слышится его голос: "В искусстве важна иллюзия... Иллюзия возникает из практики, а не из философии, из ремесла, а не из помысла; вот почему любой великий вкалывал, как вол". Кищенко работал над гобеленом 5 лет, как вол, медленно продвигаясь снизу вверх, заполняя вселенский купол созданного им пространства в ходе самой работы - осмысливая, можно сказать, космос на ощупь.
Преобладание поэтического и художественного над рассудочным, аналитическим началом, как всякая односторонность, что-то дает (многое дает!), но что-то и отнимает. Таков Кищенко, однако во всем: и в гобелене, и в живописных своих работах, - кажется, он наугад ходит, ходит кругами, бесконечно повторяя, исследуя одни и те же дорогие сердцу мотивы. Бродил, отыскивая что-то на известных ему путях. И найдет - вместе с ним замрешь, созерцая, а заблудится - стоишь и разгадываешь ребус...
Когда впитаешь десятки его картин, начинаешь наконец чувствовать, почти телесно чувствовать эту напряженную, страстную, без отдыха и перерыва работу: выразить главное свое поэтическое ощущение - растворенность человека во вселенной и в вечности. "Человек мог бы управлять вселенной, - говорил Кищенко, - если бы не вражда каждого... Но придет время, когда человечество из "я" будет "мы", и каждое "я" будет "мы".
Прошло 5 лет после смерти Александра Михайловича. Недавно в Доме дружбы состоялась небольшая выставка его картин. Оказалось, что невозможно написать простенький отчет о выставке, не сказав хотя бы малой доли того, что приходит в голову при воспоминании об этом художнике и человеке.
