14 августа Виктору Леганькову, патриарху белорусской и советской аграрной журналистики, славному сыну земли мстиславской, исполняется 70 лет. Предлагаем читателям отрывки из романа В. Леганькова «Время летних гроз» .
Виктор Леганьков — один из известных и талантливых белорусских журналистов. Более сорока лет на страницах средств массовой информации разрабатывал крестьянскую тему, апофеозом раскрытия которой явился его роман «Время летних гроз», высоко оцененный критиками и читателями. Автор сборников очерков «Земля отцов», «Ветераны», «Люди высокого долга», печатался в ряде сборников, выходивших в Минске и Москве. Награжден советским орденом «Знак Почета», медалью Франциска Скорины, медалью международной специализированной выставки «Белагро». Лауреат премии Федерации профсоюзов Беларуси, победитель международного журналистского конкурса «Вопреки» имени Ларисы Юдиной (г. Москва), имеет почетное звание «Заслуженный журналист» Белорусского союза журналистов. Читатели «Белорусской нивы» со стажем очень хорошо знают творчество Виктора Леганькова. Виктор Федорович в общей сложности, с перерывом на собкорство в союзной газете «Сельская жизнь», проработал у нас ... лет, в том числе первым заместителем главного редактора. 14 августа Виктору Леганькову, патриарху белорусской и советской аграрной журналистики, славному сыну земли мстиславской, исполняется 70 лет. Предлагаем читателям отрывки из романа В. Леганькова «Время летних гроз» .
На площади перед райкомом выстроились длинные ряды машин. Какого только транспорта тут не было — и новенькие интеллигентного вида «Волги», и уже подношенные, потерявшие свой былой лоск, и добротные, вместительные вездеходы новых выпусков, с антеннами приемников и радиостанций, и безотказно прослужившие в годы предыдущих пятилеток, не раз помянутые среди председательского корпуса добрым словом «газики» с выгоревшими, выцветшими от пыли и дождя тентами, привычные к бездорожью проселков, со спидометрами по второму кругу, а подчас и со вторыми моторами. В общей шеренге стояли даже грузовой «ЗИЛ» и пара «летучек». И по виду каждой машины можно было безошибочно определить авторитет и вес в районе ее хозяина.
В фойе зала заседаний на первом этаже руководители хозяйств и парторги отчаянно дымили сигаретами, садясь группами, вели оживленные дискуссии. Кто-то кого-то искал, кто-то смеялся густым басом, словом, стоял такой гам, что звонок, приглашавший всех занять места в зале, мало кто и услышал. Заворгу, отвечавшему за порядок, пришлось трижды повторять его, а потом еще самому ходить от одной группы к другой и торопить неисправимых курильщиков бросать свои сигареты.
Наконец все расселись по рядам, члены бюро райкома заняли места в президиуме. В центре рядом с Протасовым сидел секретарь обкома, ближе к краю — инструктор ЦК из Минска, вглядываясь в зал, что-то спрашивал шепотом у председателя райисполкома Вахрушева.
Доклад о состоянии сельского хозяйства района делал сам Протасов. Тяжеловатой походкой он подошел к трибуне, удобно разложил внушительную стопку листов с отпечатанным текстом, но читать его сразу не стал. Как бы рассуждая вслух, он напомнил про всем здесь и так известные провалы в разных отраслях, о том, что особенно трудно складывается пятилетка по мясу.
— Топчемся на месте, — укорил Захар Фомич сидящих в зале, — а после прошлогодней засухи большинство хозяйств из-за бескормицы оказались даже отброшенными далеко назад. Совершенно очевидно, что на перспективу выход один: концентрация и специализация производства, причем на новой основе, на базе межхозяйственного кооперирования. Пора нам уже переходить к углубленной специализации лучших колхозов, делать их животноводческие комплексы межхозяйственными предприятиями всего района, расширять их, полностью подчинить им кормопроизводство. Только таким путем, с помощью промышленных технологий, мы можем поднять продуктивность скота, резко снизить себестоимость продукции и поправить экономику района.
В рядах сразу стало шумно. Ожидая, пока люди успокоятся, Протасов отпил воды из стакана, осторожно поставил его на место и теперь уже, почти не отрываясь, стал читать заранее заготовленный текст. Его хватило почти на два часа, и перед началом прений пришлось сделать перерыв.
Первым после перерыва выступил начальник сельхозуправления Лагодич. Он в пух разнес нескольких председателей, подкрепляя свои аргументы цифрами из самых свежих, только что подготовленных ему специально к пленуму сводок, и, как будто это уже дело решенное, авторитетно, хорошо поставленным голосом развивал до районных масштабов перспективы строящегося в «Факеле» комплекса, объединял и отдавал краснокутцам всю пойму Стреми, суля пайщикам в обмен баснословные прибыли. Логика его рассуждений, казалось, убеждала собравшихся, и слушали Лагодича без особого шума. Но стоило начальнику сельхозуправления сесть на свое место в президиуме, как к трибуне, не спрашивая ни у кого слова, решительно зашагал с недовольным видом председатель соседнего с «Факелом» колхоза «Дружба» Бацкалевич и без всякой дипломатии сразу же заявил, что свои пойменные луга он ни за что не отдаст, худо-бедно, а и сам выкормит на них бычков, сдаст и получит живые деньги, а с «Факелом» кооперироваться отказывается наотрез. Словом, задал тон дебатам.
И пошло! Что не так часто бывает на подобных заседаниях, прорвало и «середняков», и даже самых «бедняков», которым и терять-то, казалось, нечего. Первые явно не спешили расстаться с накопленными на счетах не такими уж большими суммами, в крайнем случае, соглашались, чтобы что-то строить именно в их хозяйствах. Другие, наученные горьким опытом неравноправного партнерства, и в этот раз боялись подвоха со стороны хитрых и пробивных «доставал», которые и на кооперировании непременно обжулят их.
Но тут слово предоставили Акиму Рагозину. Его мнение уважали, и зал сразу притих в ожидании.
Аким Рогозин тяжело, по-старчески поднялся на трибуну, отдышался, ухватившись обеими руками за ее края, внимательно всмотрелся в зал.
— А я, пожалуй, за кооперацию, — сказал он, как бы извиняясь. И уже более решительно повторил: — Я, значит, за кооперацию. Только не надо думать, что это — самоцель, этакая панацея от всех наших бед. Да и проблем тоже. Американский фермер, вон, имеет триста гектаров земли и без всякой кооперации так ведет на них хозяйство, что многим нашим колхозам можно только позавидовать. А что меня больше всего привлекает в межхозяйственной кооперации — она просто подталкивает, насильно вынуждает нас быстрее переводить все земледелие и животноводство на современные промышленные технологии. Уже от этого какая польза. И самое главное — одни колхозы перестанут жить за счет других.
Он замолк, обдумывая мысль, потом снова заговорил, будто рассуждая вслух:
— Ведь что сейчас получается? Скажем, прибыл в район «Кировец». Мощнейший трактор! Но только всего один-два, а надо бы — сорок. Кто его получит? Ты, Федор Константинович, на меня не обижайся, но первый «Кировец» напрямик в твой «Факел» уйдет... Да и наша «Заря», конечно, постарается себя не обидеть...
Зал загудел одобрительным смешком, разговорами. Но, видя, что Аким Рагозин пытается закончить свою мысль, все быстро притихли и с интересом ждали, куда он повернет. Многие украдкой посматривали не без ехидства на покрасневшего до ушей Юхнюка.
— Как бы там ни было, «Партизану» этот трактор не достанется. Не получишь ты его, Никита Макарович. Потому что мы заберем... Да у тебя и денег на него не хватит.
Переждав снова волною прошедший по залу гул и смех, он спокойно и неторопливо, с оттенком какой-то боли в голосе, говорил дальше:
— А как раз именно «Партизану» он и нужен больше всех. Как ни тяжело, но мы и без него пока что вовремя и пашем, и сеем, и зябь поднимаем. Ну, пускай он нашему колхозу на полцентнера урожай поднимет, полсотни тонн зерна даст дополнительно. Все, это уже потолок! А в том же «Партизане» за счет одних только сроков пахоты да сева по пять центнеров имели бы, самое бедное еще пятьсот тонн зерна в амбар дополнительно ссыпали бы... Так вот, при кооперации от принципа «своя рубашка ближе к телу» придется отказываться. Ни мне, ни Юхнюку просто невыгодно будет, чтобы наш общий партнер по объединению, тот же «Партизан», сработал плохо. Иначе и для наших хозяйств убытки прямые. Нам же от него тоже что-то брать придется — семена, молодняк, корма али еще чего. Вот оно как завязывается.
Аким Рагозин, не привыкший к долгим речам, достал из кармана платок, вытер вспотевшую лысину да, видимо, и забыл о нем. Держа в кулаке левой руки мокрый платок, он энергично жестикулировал ею, снова вызвав в зале улыбки.
— И последнее. Нашей «Заре» вот тут предлагают на молоке специализироваться, даже из «Факела» племенное молочное стадо передают. А «Факел», значит, будет наших бычков докармливать и деньги себе в кассу класть. Так ведь, Федор Константинович? Обдурить старика захотел?.. А я согласен! — он снова энергично махнул кулаком в сторону сидящего с краю Юхнюка. — Пускай молоко! Надо и его кому-то брать. Ничего, не пропадем. Только я еще посмотрю, что ты мне за моего бычка заплатишь и сколько сам за него получишь. Если честно, без обмана, ни одну голову на мясокомбинат не повезу, всех тебе продам...
Пленум продолжался бурно, со спорами, до самого вечера. Но выступление Акима Рагозина повернуло ход прений в иное, конструктивное русло. Под конец выступил секретарь обкома, и заготовленный проект постановления приняли без больших поправок.
* * *
С Витебских холмов и пригорков, прихорошившись перед зеркалом озер, разбегается сосновыми борами земля белорусов. Остановятся сосняки у древних валунов да так и замрут, удивленные, перед неисчислимой ратью ржаных колосьев. Откуда это безбрежное море хлебов с невиданным тучным колосом, спрашивают у мудрой знахарки-пущи. А та и сама не ведает, только шумит себе глухо и протяжно да думает свою извечную думу. Вольно лететь здесь ветру, есть где разгуляться. Как зацепит зеленую волну, так и гонит ее сотни километров, пока не заплутается где-то в буйных травах Полесья, взрябит широкую гладь Припяти да и уснет в прибрежных лозняках.
Сотни, тысячи рек и речушек изрубцевали, изморщинили вдоль и поперек многострадальную землю Белой Руси. На бойких голубых лентах-дорогах рубили избы, ставили детинцы древних былинных городов Полоцка, Друцка, Турова грозные княжьи дружины. Когда еще, во мраке седой старины, осело и по здешним холмам на Стреми славянское племя кривичей. И холмы, и леса, и сама река пришлись по нраву мудрым вождям этого языческого племени, как полюбились они позднее и унаследовавшему богатые владенья удалому князю, что вслед за Владимиром Киевским перекрестил в реке своих подданных да приказал воеводе Волчьему Хвосту сжечь на Дивьей горе святых деревянных идолов. Вместо них и на их же месте вознесла к небу маковки с крестами деревянная церквушка, а на большом соседнем холме загляделся в воду с крутого берега роскошный замок, подальше, на выселках, встали первые слободы.
Сколько ветров, сколько веков прошумело, сколько воды утекло в Стреми с тех пор! Давно не сыскать уже следов ни той первой церквушки, ни самого замчища, а если что и осталось от молодой тогда весны нынешнего догорающего тысячелетия, так это руины стоявших дозорами некогда могущественных монастырских застав, что боронили от вражеских набегов стольный град кривичей и были выставлены от него за десяток верст по основным дорогам — крестом, на все четыре стороны света.
Тучные пашни окружают ныне старый Кривск — дрогнули, отступили леса под топором цивилизации. Да и сама Стремь изрядно потеряла от той величавой реки — нет былой мощи и силы. Правда, и теперь еще, особенно в пору весенних половодий, она не раз показывала свой буйный нрав, да и летом, изнывающая от зноя, все же и вовсе не походила на ту речушку, что всего в какой-то сотне километров выше капризно выделывала на лугу замысловатые петли. Приняв в себя десятка два богатых пескарями, уклеей, плотвичками да прогонистыми зелеными щурятами таких же вертлявых притоков, гомонливых ручьев, что бегут из лесных оврагов да из деревенских колодцев, а то и просто криниц, то еле сочащихся из-под оползня на берегу, то настоящих вулканов с живой водой, в ледяной бездне которых постоянно клокочет, буйствует неуемная загадочная сила, — вобрав в себя всю эту целебную многоструйность и обогатившись ею, хмельная, как верба, ломающая весной почки бродящими соками, река вдруг выходила из прежних тесных берегов и устремлялась по широкому лугу ровным и мощным потоком, оставив позади сторожившие ее с обеих сторон ольшаники и лозняки. Как девушка, выросшая из старенького школьного платья и в одночасье налившаяся зрелой женской красотой.
...Юхнюк с Лагодичем оставили машину на полянке возле старого кострища, а сами, блаженствуя и наслаждаясь целебным лесным воздухом, подошли к речному обрыву. Отсюда, с высокого крутояра, как на ладони открылась широкая долина поймы. Вдоль этой луговины, тронутой первой нежной зеленью, рассекая ее из конца в конец, ровно и неторопливо струилась живая артерия блестевшей на плесах вороненой зыбью реки. Стремь еще окончательно не вошла в берега, повсюду виднелись следы половодья — непросохший вывороченный корч на берегу, кучи нанесенного ила и прошлогоднего тростника, свежие береговые обвалы, цепочка пересыхающих летом «стариков». Далеко вниз по течению, на высоком противоположном прибрежье, смутно угадывались в струящемся весеннем мареве очертания Кривска.
— Красотища-то какая у вас здесь! — восхищенно заметил Лагодич.
— А как же, — с достоинством отозвался Юхнюк, словно он и сам чувствовал себя соавтором этой красоты, — одно слово — Красный Кут, по-старинному, значит, Красивый.
— Да-а, богатая пойма, я смотрю... Только хозяина не было настоящего. Поделили лоскутьями каждому хозяйству, а что они с нее имели?
— Так какой же за ней уход был, Виталий Степанович? — горячо отозвался Юхнюк.
— Я и говорю, кроме вас, никто из соседей, считай, ни разу даже селитры не сыпанул. Расти, трава, как хочешь.
— Нет, мы-то у себя кормили, даже потихоньку залужение делали.
— Ничего, теперь все, — Лагодич сделал широкий жест рукой, — ваше. И скот весь вам повезем, и луга ваши. Вот приедут мелиораторы, потом здесь построят мощный завод, тогда отсюда гранулы, комбикорм — все потоком пойдет!
— Когда это еще будет... Нам бы, пока самолет в районе озимые подкармливает, да завернуть его сюда, внести бы хорошенько удобрений...
— Так в чем дело? Пожалуйста, самолет мы вам на недельку перебросим. С графиком его использования постараемся разобраться, тем более что еще один экипаж обещают прислать.
— Селитры нет, еле на пашню хватает. Вы же знаете наши запасы, — сумел польстить Юхнюк, зная слабинку своего начальника.
— Ого, селитры! Поздно спохватился, брат, на охоту идти — собак кормить, — с чувством собственной власти ответил Лагодич. Потом подумал и подобрел: — Ладно, что с вами сделаешь, жалко такую пойму. Немного селитры мы вам подбросим... Тут, говорят, министр мелиорации из Минска приехать собирается, прикинуть хочет сам, стоит ли за государственные деньги такое крупное кормопредприятие строить. Так что, Федор Константинович, нам на эту пойму придется подналечь. Товар лицом надо показать, а то возьмут и отдадут объект в другой район. Давайте-ка подъедем в контору и еще раз обсчитаем все как следует.
* * *
Вовремя получившие азотную подкормку травы на заливных лугах поймы вымахали, что тот подлесок, и Юхнюк не на шутку забеспокоился: чем убрать такое богатство? Старенький гомельский комбайн и два присланных по разнарядке новых немецких комплекса не могли спасти положение. А больше дать даже всевластному минскому начальству было неоткуда — говорили, будто поступавшие в республику дефицитнейшие гэдээровские «ешки» распределял поштучно чуть ли не сам Машеров.
Выручили старые, еще фронтовые связи Протасова, точнее один из его ныне влиятельных друзей, занимавший теперь крупный пост на Смоленщине. С ним, Николаем Андреевичем Васьковским, они вместе служили летом сорок четвертого, оба были старшими лейтенантами и командовали взводами в отдельной роте связи, обслуживавшей штаб 3-го Белорусского фронта, которым командовал генерал Иван Черняховский, погибший потом при освобождении Прибалтики. Тридцать лет прошло после великой Победы, которую встретили в захваченной штурмом прусской крепости Пилау, но их дружба как-то сохранилась, хотя встречаться с Николаем Андреевичем Протасову доводилось нечасто, особенно после того, как его фронтовой побратим очутился в Москве и быстро пошел на повышение.
Теперь как раз и был такой случай. И Протасов открыл свой личный телефонный «кондуит», нашел смоленский номер и позвонил приятелю, не очень-то, впрочем, надеясь застать его в такую пору на рабочем месте. Но тот, на удивление, оказался в кабинете и очень обрадовался звонку. «Ну как же не помочь браткам белорусам! — ответил весело. — Поможем. Но только с одним условием — если сам приедешь. Никаких отговорок и слушать не хочу!»
Ну что ж, пришлось и Протасову собираться в неблизкий путь. Получив в обкоме добро на эту поездку, приказал супруге тоже собираться с ним, утряс в Кривске все самые неотложные дела и назавтра уже плавно катил на своей «Волге» в сторону ближайшего российского города Приреченска.
...По всему было видно, что Николай Андреевич искренне рад встрече.
— Надо бы вас там, куркулей, еще сильнее поприжать с фондами. Глядишь, почаще наведывался бы, — дружески подтрунивал он над Протасовым.
Но Захар Фомич быстро разглядел за наигранной веселостью своего старого приятеля его глубокую, хроническую усталость. За пару лет после последней встречи он еще больше осунулся, поседел, еще сильнее набрякли мешки под глазами.
— Устал я бороться, Захар, пора уходить на пенсию, — признался вскоре и сам хозяин этого огромного роскошного кабинета, в котором они сидели, отправив супругу Протасова вместе с его водителем в пригородный особняк Николая Андреевича, где его жена с нетерпением ждала обещанную гостью. Им, женщинам, обеим ушедшим на пенсию и жившим теперь лишь заботами о доме да ожиданием очередной весточки от разъехавшихся детей с внуками, было о чем поговорить и чем поделиться. Условились, что мужья приедут к вечеру на ужин.
— Устал я, Захар, ты даже не представляешь, как я устал, — потирая висок и неприязненно глядя на самый приметный в череде других телефонов блестящий аппарат с гербом СССР на диске, — повторил Васьковский. — Не пойму я, что там в Москве происходит, куда они ведут село. Мы с тобой ни тогда, на фронте, ни все эти годы мирной жизни никогда не колебались в проведении политики партии, как в том анекдоте, колебались вместе с ее линией. И ведь были же и сентябрьский, и мартовский Пленумы, была великая надежда, хотелось, чертовски хотелось работать. И получалось же, получалось, черт возьми! А куда это все девалось? Заговорили, заболтали! Просрали, извини за грубость. Сплошные рапорты. А о чем рапортовать-то? Деревня не то что на коленях стоит, а уже давно лежит на обеих лопатках, как изнасилованная девка... Завидую вам, белорусам, у вас такие вожди — Пономаренко, Мазуров, теперь вот Петр Миронович. И все идет, как надо. А у нас... Слыхал, может, на Политбюро, когда вопрос о целине решали, Ворошилов был категорически против. На Смоленщине, говорит, мужик до сих пор на себе пашет, а мы все ресурсы угробим на целину. Так и сказал, не побоялся! Только кто его послушал?!
— Целина, Коля, нам хлеб дала и полностью окупила затраты, — возразил Протасов.
— Да я разве против? Но не в ущерб же коренной, глубинной России. Нечерноземье — вот ее становой хребет. А его взяли и перебили дубиной. Знаешь, откуда я тебе эти сенажные комплексы беру? Думаешь, у самих лишние? Как бы не так. Кого я посажу на них? Некому работать, Захар. Некому и не с кем. Так пусть хоть у вас пользу принесут народному хозяйству. Все равно мясо с твоего комплекса пойдет в союзный фонд.
— Неужто так плохи у вас дела, Коля? — сочувственно спросил Протасов.
— Нет просвета. И не у нас одних. Соберемся в Москве — все соседи стонут... Послушай, я тебя в Монастырский район возил когда-то, в Пустынки. Давай снова проскочим, я тебе покажу... К ужину как раз вернемся.
...Лес расступился, и впереди показалась сгоревшая высоченная каланча старинного Пустынского монастыря, на бывших землях которого километрах в двадцати и обосновался нынешний райцентр.
Они оставили машину у этой каланчи из добротного красного кирпича, с трудом поддающегося времени, и прошли за монастырскую ограду к руинам главного собора. Задумчиво покачали головами, спустились с заросшего травой откоса к роднику, святой криничке, что, по преданию, вылечила местного князя от серьезных хворей, за что тот потом и основал здесь эту монашескую пустынь, куда в средние века считали за честь наведаться просвещенные монархи всей Европы. Снова поднялись на кручу и прошли одичавшим садом к почти целиком еще сохранившемуся двухэтажному зданию, где сразу после войны размещался детский дом, а потом, пока было кому учиться, работала школа.
Теперь все это было брошенным, бесхозным. Стекла многих окон выбиты, кое-где вырваны половые доски. Но в кабинетах еще висели на петлях выкрашенные белой краской двери.
— Видишь, — с горькой усмешкой показал на них Васьковский, — даже столярку украсть некому. Никому ничего не нужно. А тут бы, на добрый толк, восстановить все — великолепная здравница получилась бы. Увы, не потянем, кишка тонка. Я уже и так, и этак прикидывал — не получается, далеко больно. А такое чудное место!
Кое-как объезжая колдобины, они выехали на старый запущенный проселок и через пару километров остановились на окраине Пустынок. Трудно передать чувства, нахлынувшие на них при виде открывшейся взору картины полного и окончательного запустения. Они стояли на заросшей меже крайнего подворья и глядели на раскинувшуюся перед ними мертвую деревню. Нет, никакие каратели-фашисты ее не жгли, она умерла сама собой, подобно сотням таких же обезлюдевших и одичавших десятидворок Нечерноземья, тихо и незаметно, как надорвавшийся от непосильной крестьянской работы безответный труженик-пахарь, кончивший свой век на лесных подзолистых берегах бесчисленных озер, рек и речушек, в некошеных глухоманях Вологодчины, Псковщины...
Именно оттуда, с исконной, древней, многострадальной русской земли, с горечью думал Протасов, пошли вниз уже и по белорусскому Приднепровью и Придвинью, больше всех выжженным войною и недосчитавшимся после нее каждого третьего, — именно оттуда перекинулись в эти и так уже опустевшие края симптомы теперешней опасной болезни мелких, отдаленных — но от этого же никак не лишенных нашего с ними кровного родства — деревушек, невесть за какие грехи приговоренных быть неперспективными, а значит, заведомо и открыто переведенных — по какому такому праву?! — в разряд второсортных, ущербных, неполноценных. А они и впрямь, как ни крути, такими и оказались, даже с табунком коней на лугу, убогими, нищими старцами против пересевшего с лошади на тракторно-машинную тягу людного села при бойкой торговой дороге, давно отобравшего к тому же и этот их последний табунок, чтобы не путались под ногами, не отвлекали своими бесконечными просьбами, не будоражили лишний раз совесть. Известно, богатому — богатеть, а бедному — впору по две доски косым крестом на окна да двери. Нет, видать, не зря такая пронзительная боль и мольба в завещании на скромном надгробии неприкаянного, но до последней кровинушки русского поэта Николая Рубцова: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»
Какое там! Кто и где еще, думал Протасов, найдет в мире другой такой великий народ, до того великий, что часто не только другу, а любому встречному-поперечному горемыке свое кровное, последнее отдаст — порой и не за спасибо даже, а так, за здорово живешь!
Словом, куда как богаче и притягательнее была бы жизнь на ее великой равнине. Тем более что народ русский с лихвой заслужил, не только за себя, а и за других выстрадал эту завтрашнюю жизнь, ту самую, которой теперь живем и мы, белорусы, — в полном достатке, а подчас, чего греха таить, в непозволительной, хуже того, кое-кто и вовсе в незаслуженной, накраденной роскоши хрусталей, ковров и бриллиантово-золотой мишуры…»
Они стояли на заросшей меже и глядели на мертвую деревню, на то, что осталось от ее хат и подворий. Протасову было жутковато и больно видеть, да еще впервые, подобное запустение и могильное буйство бурьяна. Соседям-смолянам такие картины уже не в новинку, там, похоже, пообвыклись с ними. Но у себя под Кривском, как и в других ближних белорусских районах, он еще не припоминал ни одного случая, когда не какой-то там по счету, а последний житель, самый упрямый в деревне старик, последний свидетель, участник и летописец ее истории, свел свое хозяйство и бежал от угрюмого одиночества, трудного и противоестественного самой человеческой природе.
«Что же и когда случилось с деревней?» — в мыслях спрашивал себя Протасов. Вместо ответа рождались невеселые, тяжелые раздумья, в памяти возвращались прошедшие на его глазах послевоенные десятилетия с их частыми крутыми ломками, каждая из которых сулила большие блага, но по прошествии времени оказывалась всего лишь вынужденной, временной, частичной мерой, а то и вовсе оборачивалась противоположными последствиями и только еще больше подхлестывала тягу мужика в город.
«Так что же получается, — продолжал Протасов свой мысленный спор неизвестно с кем, — мужик, крестьянин стал не нужен? Целые деревни — захиревшие, пообносившиеся, отрезанные бездорожьем от всего белого света, но тем не менее бывшие когда-то центрами бригад, а то и колхозиков, хоть крохотных, карликовых, но когда-то кормивших страну, — тоже не нужны стали? Что же у нас теперь — на одни комплексы да образцовые хозяйства только надежда? Они, образцовые, никогда еще не решали политики. Решала основная середняцкая масса. Всегда так было и будет. Только самое опасное нынче в том, что и в этой, «середняцкой», в том числе и белорусской деревне детишек уже раз-два и обчелся, что пройдись вдоль улицы — и высмотришь то тут, то там прогалины в некогда плотном и тесном строе домов.
А может, и не беда это вовсе, а благо, когда кончается такая деревня вроде Пустынок, где ни магазина, ни школы, ни укола заболевшей старухе некому сделать? Да и покидающие даже куда более обустроенное село старики, что едут под крыло да присмотр молодых, здоровых и обеспеченных детей, заслуживают такого права, а не жалости — разве нет? Ведь не плачем же мы горькими слезами, а наоборот, радуемся, устраиваем веселые новоселья, перебираясь в новый дом, новую квартиру. Отчего же и им не пожелать такого?
Только... только из города в село, кроме напористых летних автодачников, правдами и, чаще, неправдами прибирающих к рукам пустующие избы в живописных местах и тут же развивающих бурную хозяйственно-строительную, а нередко и весьма доходную коммерческую деятельность, не шибко-то бойкое пока встречное движение. А на помощь такого сезонника-«туриста» полю или ферме рассчитывать просто несерьезно. Увы, и в иных уже белорусских районах целиком, и с их «середняками», и с «образцовыми» колхозами, и даже с самим райцентром, смертность стала превышать рождаемость. Значит, целые районы изживают себя?! А мы тут — о миграции...»
...Тягостные впечатления оставила на душе у Протасова эта поездка в Монастырский район. И только за ужином в загородном особняке своего высокопоставленного друга, за светскими разговорами, которые надо было поддерживать с накрывшими великолепный стол женщинами, уделяя им заслуженное внимание, мысли его отошли малость от так сложно завязавшихся в тугой узел проблем села.
Переночевав у Николая Андреевича и выпив на дорожку по чашке крепкого цейлонского чая, на рассвете они тронулись в обратный путь.
* * *
Похоже, Игнат и впрямь напророчил бурю. Роса так и не легла. Необычно рано, сразу же с восходом солнца, комбайнеры заправили баки соляркой из специально прибывшего бензовоза, и приступили к работе. Высокая, тяжелая рожь с сухим хрустом подрезалась ножами жатки и плотной тугой массой направлялась в чрево молотилки. Но зерно еще не дозрело как следует на корню, вымолачивалось трудно и требовало на току основательной сушки. Комбайны двигались медленно, на пониженных скоростях. Натужно гудели моторы. Длинная солома часто наматывалась на барабаны, забивала, заклинивала агрегаты, и комбайнерам приходилось останавливаться и вручную, ломиками прокручивать их, кляня жару и такую уборку.
Солнце уже перевалило зенит, неистово раскаляло воздух и выжигало из почвы последние остатки влаги. От перегретых моторов полыхало жаром, люди задыхались от душного, как в парилке, зноя. Потные, с мокрыми спинами мужики то и дело посылали пацанов к криничке в дальний конец поля и тут же выпивали принесенные ими бидончики живой родниковой воды. В небе висело, как в невидимом мешке, густое, давящее марево.
Наконец, на горизонте показалась тонкая серая полоска. Она разрасталась, ширилась, закрывала все большую часть неба и наливалась иссиня-черным зловещим цветом. Скоро там заблестели сполохи зарниц, сквозь гул комбайнов донеслись первые затяжные раскаты грома. Пробежал легкий трепетный ветерок и тут же снова затих, и будто вся природа затихла в тревожном молчаливом ожидании. Над Волчьим яром заходила, разворачивалась грозовая туча.
Июльские грозы не шумят и не беснуются напрасно. Они идут по земле, как злой неподкупный демон, никому не дающий пощады. Глядишь, даже великан-дуб разлетелся в щепки от прицельного удара; тлеет разворошенный невесть какой силой стожок сена в сухом логу; с треском горит крестьянская изба. Нередко и путник, зазевайся он в такую минуту на открытом месте, падает, сраженный бушующей стихией. Оглушительные удары грома буквально сотрясают небо, бьет оконные стекла и сечет посевы крупным градом, и катаются по полям огненные шаровые молнии. Суров и страшен бывает этот час возмездия за какой-то первородный грех нашей планеты.
Так и человек, попавший в полосу своих летних гроз, когда-нибудь да случающихся у каждого, высвечивается весь изнутри, обнажается до самой своей сокровенной сути, когда все слова, даже самые красивые — не в счет, когда отбрасывается все второстепенное, малозначащее, и ему, в силу то ли роковых обстоятельств, то ли собственного характера, только и остается совершить что-то очень важное, то главное, ради чего и живем мы на этой грешной земле.
Механизаторы давно уже и со все большей опаской поглядывали на небо, что стремительно меняло свой цвет на угрожающе черные тона надвигающейся тучи и вот-вот было готово разразиться сильнейшей грозой. От пацанов и всех лишних в поле поспешили избавиться еще загодя, при первых признаках тревожной перемены погоды. Но пока еще оставалось время, решили, что шоферы вполне успеют сделать хоть один дополнительный рейс, а там уже они могут и не возвращаться — экипажи сами приедут на ток с полными бункерами.
Игнат, хотя и остался без прав на вождение техники, а потому формально не мог садиться за штурвал, тем не менее при случае подменял в кабине Алексея, хотя начальство запрещало им обоим это делать. Но куда денешься, если Игнат прямо-таки ловил любую такую возможность и с какой-то мальчишеской радостью готов был ею воспользоваться. Вот и теперь, когда, подстегиваемые приближающейся грозой, комбайны наконец вышли из загонок и один за другим потянулись по дороге на ток, он уговорил-таки племянника уступить ему свое место, а самому постоять на мостике, благо дорога хорошая и путь не такой уж дальний. Жалко было Алексею обижать помощника. Тем более что тот, считай, ночь не спал, возил в ремонт мотор, а потом так старался быстрее снова поставить его. «Пусть хоть малость опробует, обкатает по пути», — подумал он и согласился.
Но по мере того, как погода менялась прямо на глазах и рокот мотора стали заглушать все более близкие раскаты грома, Алексей и сам мрачнел, как та туча, досадуя и жалея, что согласился, уступил Игнатовой просьбе. Нехорошие предчувствия, какая-то тревога обуревали его. «Сам виноват, надо было не последнему уезжать с поля, а первому», — корил он себя.
Увы, опасения его не обманули. Гроза догнала их, когда до тока оставалось еще километра два. Под черным крылом тучи день превратился в настоящие сумерки, а над головой вдруг ахнуло так, что грохот пошел по всему небу многократным гулким эхом. Ослепительная молния с треском ударила в бугор. Алексей глянул туда и не на шутку испугался — там во ржи сразу же вырвался дымный столб, и налетевший шквал ветра погнал вперед полосу горящих хлебов.
Сидевший в кабине Богомья тут же вырулил комбайн с дороги и прямо по полю направил в ту сторону. Но он явно не рассчитал, и горящая стена быстро обошла комбайн полукругом и преградила путь. Алексей в один момент слетел с мостика и оказался на лестнице кабины, рванул на себя дверку.
— Куда ты полез, раззява! Куда ты свернул! Дальше надо было обогнуть! Вылазь к такой-то матери из кабины! — кричал он Игнату с подножки.
— Отстань. Я сам разберусь! — не послушался тот и еще сильнее вцепился в штурвал.
— Вылезай, я сказал! Сгорим оба!
— Еще не вечер! — с отчаянной лихостью прокричал в ответ Богомья и направил машину прямо к пеклу горящей ржи.
Алешка поднялся на верхнюю ступеньку, обеими руками схватил Игната и отчаянным рывком вытянул его из кабины, да так, что тот кулем свалился на стерню.
Алексей привычно скользнул на свое комбайнерское место и дал двигателю самые большие обороты.
— Живи, дурак! Тебе еще дочек поднимать! — крикнул вслед в открытую дверь кабины стоящему растерянно Игнату и с силой захлопнул ее.
«Колос» резко развернулся и пошел в обход наперерез огню. Игнат провожал его долгим тревожным взглядом и невольно заметил, как по пылящему проселку подъехала и остановилась райкомовская «Волга».
* * *
...Пока Кардапольцев с Протасовым разбирались на току, пока серая от пыли райкомовская «Волга» петляла по проселкам, оставляя за собой вздыбленные, словно фугасами, столбы желтого суглинка, погода в полях менялась разительно. Когда подъехали к Волчьему яру, грозовая туча уже закрыла половину небосвода, и с минуты на минуту должен был разразиться ливень.
Механизаторы уже сами увидели опасность, вывели комбайны из загонок и гнали их на стан. Но сделали это с явным опозданием. Грозовой фронт стремительно приближался, в воздухе потемнело, сильные вихри так закрутили все вокруг, что погнало не только пыль на дороге, а и солому с полей. Вдруг от самой тучи до земли протянулся огненный шнур и, как раскаленный стержень, с шипением вошел прямо в хлебный массив в какой-то сотне метров от дороги. И тут же ахнуло так, что только каким-то чудом уцелели, не рассыпались вдребезги стекла машины.
Протасов увидел, что в том месте, куда ударила молния, появился огонь, неистовый ветер подхватил его и погнал по ржаному полю все более ширящейся полосой. Похоже, это заметили и комбайнеры. По крайней мере шедший за «Нивами» «Колос» резко свернул с дороги и направился к огненному очагу. Правда, вышло неудачно, и стена огня преградила ему дорогу, им было видно издалека, как комбайн остановился перед горевшей полосой, там произошла какая-то короткая возня, кто-то спрыгнул или свалился на землю, а «Колос» быстро рванулся вперед, и комбайнер заложил крутой вираж, выжиная с подветренной стороны разделительную полосу, чтобы сбить пламя и отрезать его от основного поля.
Сначала это ему удавалось, огонь на стерне
