— Геннадий Степанович, вы играли в спектакле «Вяселле», поставленном московским режиссером Владимиром Панковым. Объездили с этой постановкой почти всю Европу, Китай… Как работалось?
— Работалось хорошо. Несколько положительных рецензий вышло на французском языке. Этот спектакль особенно нравился женщинам. Мне, может быть, было не очень понятно в решении, почему молодая, сама невеста, у нас, как говорится, была уже не молода. Кто-то вспоминал, как Павел Луспекаев обнимал и целовал Татьяну Доронину в спектакле Товстоногова «Варвары». Обнимал так, что искушенный ленинградский зритель передавал по сарафанному радио: «Ты видел «Варваров»? Посмотри!..» Потом, когда Доронина ушла, Товстоногов спектакль снял. Неужели не мог найти во всем Ленинграде актрису, которая могла бы сыграть Монахову? Да мог бы. Но почему-то не сделал это. Говорил, что с другой актрисой будет не тот спектакль, который он задумал.
«Шляхціч Завальня».
— Какой этап сейчас переживает Купаловский театр?
— Я бы сказал, произошла большая «перезагрузка».
— Вы ощущаете, что у театра есть своя миссия — рассказывать о нашем прошлом, поднимать вопросы самоидентификации?
— Миссия — слишком громкое слово для меня. Про нацию, самоидентификацию говорить надо. И не просто говорить, а делать спектакли на эту тему. Но зрителя сегодня испортило телевидение, он хочет шоу. Включишь телевизор — ничего живого нет! Этот алименты не заплатил, там Джигарханян разводится, тут ДНК-тест проходят… Все передачи похожие, на одну тему и идут в одно и то же время.
— А вы зачем их смотрите?
— Я смотрю для своего актерского интереса: как воспринимают драматическую ситуацию реальные люди, не играя. Сериалы, где придуриваются, стреляют, убивают, не смотрю. А вот как удивляется или обижается простой человек, когда результаты ДНК-теста объявляют: сидит, обалдел, не говорит ничего… Вот это интересно! Вот она подлинная реакция. А известная артистка вдруг вскрикнула на диване. Э, думаю, а ты вот это сыграла. И плохо сыграла. А мужик сидит и не говорит ничего. Это то, про что наш педагог и режиссер Константин Санников говорил, про что Станиславский книги писал. Когда ты ничего не выдумал, ушел от наигрыша, остался самим собой. Не играть, а быть живым на сцене — самое трудное. Не зря же Пастернак в стихотворении написал: «...Но быть живым, живым и только, живым и только до конца».
— А как вам трасянка в спектакле «Рэвізор»?
— Как художественный прием там это воспринимается нормально. Может, для меня лично это не очень смешно. Но я не могу критиковать работу коллег. Зритель там сразу понимает: ага, вот эти ребята — из Холопеничей, а эти — из Логойска, а вот этот — из Петербурга приехал. Раз это сделано убедительно, то и хорошо. Мне еще вспоминается «Пінская шляхта», которую делал Виталий Барковский. Он поставил ее на полесском наречии, которое там было очень уместно.
«Вечар».— Геннадий Степанович, а зритель изменился?
— Более легкомысленным стал. Я уже говорил, что он телевидением испорчен. А в театрах, увы, все решения одинаковы. Нет никакой разницы — Бобруйск, Брест, Гомель… Как же так может быть? Еще наш Купаловский как-то держит и лицо, и свой стиль имеет.
— За социально-политическими перипетиями следите?
— Не могу сказать, что сильно когда-то интересовался политикой…
— А партийным не были?
— Нет.
— А звали?
— Да, очень. В какой-то момент в театре нас осталось трое беспартийных: художник Борис Герлован, Август Милованов и я. Когда выступал представитель райкома на каком-нибудь собрании и спрашивал: «Почему ведущие артисты не в партии?» — я всегда отвечал, что еще не дорос. Расту, расту. Попозже, говорил, в следующем сезоне. Потом это вообще все формально стало. Один артист нашкодил накануне очень прилично, а его как раз в партию надо было принимать, и по алиментам возникли вопросы. Сказали, что задолженность выплачена, все по закону, необходимые сведения в бухгалтерии есть. Артисты сидят, на лицах — улыбки… Для чего так делали?
«Пан Тадэвуш».— Какой прогноз? Куда нам двигаться? В сторону не шоу, а как вы часто говорите — Бернарда Шоу?
— Да! Только к нему и другим серьезным авторам! Когда не будем волновать, когда не будет возникать вольтова дуга между артистом и зрителем, значит, не станет и театра. Я ловлю в зале эти мгновения тишины: когда отыграли «Вечар», нет аплодисментов, тишина, а потом зал взрывается. Еще люблю спектакль «Людзі на балоце» играть. Там тоже есть элемент эмоционального подключения. Без него я не могу.
— А может у нас сейчас появиться второй Макаенок? Деревня на месте, белорусский характер не изменился…
— Трудно сказать. Во время Макаенка тоже было много авторов — Губаревич, Мавзон, Крапива, Василевский… Такой талант появляется редко. Но я думаю, многие пьесы Макаенка уже не актуальны. Зрителю они будут не понятны. А вот «Зацюканы апостал» и «Трыбунал» по-прежнему звучат современно. В «Трыбунале» показана борьба за мир и свою родину не плакатными средствами, а драматургическими, через взаимоотношения в семье.
— Вы сейчас снова репетируете произведение Яна Барщевского. У вас ведь уже был моноспектакль по этой книге. Не скучно второй раз входить в одну и ту же воду?
— Это совсем другой материал. Это пьеса драматурга Сергея Ковалева по произведению Барщевского в постановке режиссера Елены Ганум. Мне интересно работать.
— Ощущаете уже себя мастодонтом?
— Боже упаси! Это даже неудобно.
— А молодые артисты обращаются к вам за советом?
— Боюсь, что теперь у них могу что-то спросить. Хотя сейчас это как-то уже не принято, никто ничего не спрашивает. Это раньше было так — кто-то посмотрел твой прогон, подошел и что-то сказал. Когда мне говорят, что на дворе двадцать первый век, я всегда говорю, что душа человеческая осталась прежней. И ее надо «подкармливать».
