Так расстреливали людей в СмиловичахКогда выхожу из автобуса на автостанции «Смиловичи», останавливаю взгляд на доме напротив, через улицу. В нем несколько лет во время войны и после нее жила наша семья. Сюда по адресу Базарная, 2 (теперь Дзержинского) пришла «похоронка» на моего отца, в которой сказано, что погиб он под Москвой в декабре сорок первого. По другую сторону улицы мы, дети, часто играли в прятки на развалинах главной, каменной, синагоги. А их в Смиловичах было четыре. Рядом с главной синагогой стоял дом Сутиных. Когда пришли немецкие оккупанты, синагогу сразу сожгли, как и все остальные. Пассажиры, которые выходят в Смиловичах из автобуса, и не догадываются, что совсем рядом, в нескольких десятках метров, чуть меньше сотни лет назад жил их земляк–художник, выдающийся мастер парижской школы Хаим Сутин, которого за рубежом ценят не меньше, чем витебчанина Марка Шагала.
...Во дворе, залитом солнцем, в тени вишни седая женщина секачом секла картошку, смешанную с травой, в деревянном корыте. Опираясь на палку, из сеней вышел, по–старчески охая, старик и начал спускаться по ступенькам крыльца.
— Хая! Хая! Послушай, что сейчас со мной было! Придремал немножко и, послушай, какой сон приснился: про нашего Хаимчика!
— Ой, Яша, какой ты счастливый! — ударила в ладоши старушка и тут же притихла, настороженно глянула на забор, на ворота. — Хотя... какое может быть сейчас счастье... Хорошо, что нашего сыночка нет с нами. Там, во Франции, наверное, спокойнее. Так расскажи сон.
Старик начал рассказывать приснившееся: будто сынок принес в хату картину, а он, Янкель, снова дубасил его, как когда–то, когда сын нарисовал его в гробу. Разве думал он, что Хаим станет знаменитым художником? А мальчик снова нарисовал отца в гробу во всем белом, а сам был в траурном черном...
— Ой, Яша, это же очень плохой сон. Как бы чего не случилось с тобой... — только успела промолвить хозяйка, как в ворота постучали. Сильно. Требовательно. Так могли стучать только немцы или полицаи.
Старик, хромая, поспешил к воротам. За калиткой стоял Антилевский, местечковый полицай:
— Что, жидовская морда, все хромаешь? Работать надо, тогда и хромота пройдет. Собирайся на работу. Пан комендант приказал.
— Славочка! — бросилась в ноги полицейскому старушка. — Ты же видишь: Яша и так еле ходит. Славочка, вспомни, какие платья шил Яша твоей матери, никогда не отказывал. Мы так любили тебя. Ты же у нас дома и пил, и ел, — молила старуха.
Полицай как будто не слышал, сверкнув глазами, предупредил, чтобы старик не медлил: немцы, мол, любят порядок. Сбор возле полиции. А не то... И он провел рукой возле шеи. Что это такое, жители Смиловичей хорошо знали. Свой «орднунг» — новый немецкий порядок оккупанты начали устанавливать уже в первые дни появления в местечке. За малейшее неподчинение наказанием была виселица или расстрел.
Старик, охая, взял торбочку, которую ему собрала жена, возле ворот горестно оглянулся.
— Ой-ой, — заголосила старушка, — чует мое сердце: не вернешься назад. Неспроста же такой сон приснился.
Яков Сутин весь сжался, но постарался взять себя в руки и успокоить жену: сказал же полицейский, что поведут на работу.
Хромая, старик миновал уцелевшие каменные закопченные стены синагоги. Ступил на деревянный тротуар, но тут же сошел с него: новые власти не разрешали евреям ходить по тротуарам. Миновал площадь, где до октябрьского переворота стоял памятник царю–освободителю, а потом, до самого прихода немцев, — Ленину. Немцы его демонтировали и закопали возле школы– «деревянки»... Старик повернул направо и потащился к пожарной, где немцы разместили полицию. Здесь уже была толпа — человек двести мужчин разного возраста, в основном молодежь с пилами и топорами. У многих были торбочки с продуктами. Запрокинув головы, люди с ужасом вслушивались в тревожный клекот аистов на вековых липах, посаженных еще при помещике. Что им несет этот клекот?
Возле ворот главной аллеи старинного парка, которая вела к парадному дворцу Ваньковичей — Монюшко — Огиньских, где теперь размещался немецкий гарнизон, стоял полицейский с винтовкой. Напротив, на фундаменте бывшего костела миссионеров, переосвященного в церковь после восстания Кастуся Калиновского, которую местечковцы называли Корзуновской, разрушенной в конце 30–х годов, также сидел полицейский с винтовкой. Третий охранник перекрывал выход на Слободскую (теперь Комсомольскую) улицу.
Из здания полиции вышел немецкий офицер и, похлопывая плеткой по блестящему сапогу, приказал всем строиться в шеренгу. Пошел вдоль и, махая пальцем, начал считать:
— Айн, цвай, драй... — затем красноречивым жестом показал и гаркнул: — Ком!
Четвертый в шеренге ступил шаг вперед, а немец снова начал считать, отбирая каждого четвертого. Среди них Якова Сутина. Человек шестьдесят повели по Ляденской (теперь Советской) улице к шоссе Минск — Могилев, а остальным приказали разойтись. Впереди и сбоку шли полицейские с винтовками, а сзади — офицер с пистолетом.
Колонна, а скорее, толпа, подошла к концу Ляденской улицы. Подозрение, которое появилось у Якова Сутина по поводу предстоящей работы (какой из старика работник!), переросло в уверенность, что их просто обманывают, когда с кладбища, с которым они поравнялись, вышли еще четверо полицейских с оружием. Толпа замедлила движение, все тревожно начали оглядываться по сторонам. Немецкий офицер нервно заорал:
— Шнэль! Шнэль!
В толпе начали шушукаться, несмотря на угрозы конвоиров, требующих молчания и повиновения.
— Ноя, мальчик, — дернул за рукав молодого парня старик Сутин, — не на работу нас ведут, а на смерть. Я уже пожил, а ты... спасайся... — и сам бросился бежать к камнедробильным агрегатам, которые стояли тут, возле шоссе, с довоенных времен. Хриплый шепот старика услышали многие, и когда он побежал, и Ноя рванул в сторону кладбища, где был шанс на спасение: памятники, кресты, кусты и деревья могли помочь укрыться беглецам. Наутек бросились еще несколько человек.
— Цурюк! Цурюк! — истерично заорал немец и начал стрелять из револьвера.
Полицаи не стали ждать команды и по примеру своего начальника с криками: «Назад! Назад!» — также открыли огонь по убегавшим. Упал один, второй... Из–за густых елок, которые росли вдоль шоссе, передергивая затворы «шмайсеров», выбежали еще два эсэсовца.
Раненый Сутин упал. Сознание быстро уходило. Перед тем как погрузиться в пучину небытия, только успел подумать: «Бедная Хая, я же обещал ей вернуться... Как она будет жить без меня?..» Грохнул выстрел в голову. Замечательный портной Яков Сутин, отец великого художника Хаима Сутина, которому суждено было пережить отца только на два года, навсегда ушел в мир иной, мир более справедливый... Не намного, всего на два месяца пережила Якова и его старая жена... Он уже не видел, как добивали убегавших, а тех, у кого не хватило решимости, кто на что–то надеялся до последнего мгновения, прикладами гнали через шоссе к Бобровому карьеру, из которого до войны брали песок для строительства дороги Минск — Могилев.
Карьер был глубокий, с трех сторон имел крутой обрыв. Туда и погнали людей. А сзади стояли немцы и полицаи с оружием. Теперь не убежишь...
В Смиловичах о массовых расстрелах мирных граждан еще не слышали, у некоторых несчастных еще теплилась искорка надежды: не могут же так запросто убить ни в чем не повинных людей... Но она тут же угасла, когда офицер скомандовал:
— Файер!
Затрещали автоматы. Люди, будто снопы, посыпались в карьер. Послышались жуткие, предсмертные стоны. Когда треск «шмайсеров» затих, зазвучали одиночные выстрелы. Это офицер добивал из пистолета раненых. Установилась леденящая тишина. Даже солнце будто застыло от ужаса в голубой вышине.
Июль 1941 года. В Смиловичах устанавливался «орднунг» — новый немецкий порядок, порядок тьмы, зла, человеконенавистничества.
Множество нашествий чужаков изведали древние Смиловичи за свою 500–летнюю историю, много кровавых драм разыгрывалось здесь, на берегах Волмы. Но самая кровавая трагедия, 14 октября 1941 года, на большой христианский праздник Покрова, когда за один день было уничтожено больше двух тысяч смиловчан и около ста граждан Франции и Германии, была самой страшной.
