Вершины никто не отменял

Размышления о литературной классике

У итальянского писателя Томмазо Ландольфи есть рассказ о бедном наследнике древнего рода, который нашел чудесный меч своих предков. Но, готовясь с помощью сего не знающего препятствий орудия к великим свершениям, юнец сначала рассек пополам свою невесту, прекрасную любящую девушку. Она, видите ли, очень уж удобно встала на его пути, да еще с какой–то сентиментальщиной...

Не скажу, чтобы обращение с так называемым классическим наследием только в нынешнюю эпоху напоминало поступок обуянного жаром свершений юноши из рассказа Ландольфи... Просто сегодня литература (и культура в целом) в очередной раз переживает некий переломный период, когда чудится, что вот–вот на руинах старого возникнет нечто восхитительно новое... Или, по мнению пессимистически настроенной части интеллектуальной среды, не возникнет ничего. Одно понятно всем: что–то разрушено... То ли в самой литературе, то ли в ее контексте: нет ни былой иерархии имен, ни былого внимания общества. Во всех литературных изданиях трубят тревогу: люди, особенно молодежь, не читают «высокой литературы», презирают классиков, норовя взломать бронзовый панцирь. Шоумены всех сортов выворачивают наизнанку классические сюжеты. Писательская профессия свелась к «вербальным услугам населению». Никто не собирается ломать шапку перед кем–то только за то, что он написал книгу. Сегодня это сделает и компьютер. Писатель–«кустарь», вытачивающий каждую фразу, уступает место «книггерам», «литературным неграм», производящим по роману в месяц с заранее оговоренными героями, сюжетами и объемом (так называемая формульная литература). Выписывать какой–нибудь пейзаж для начала главы — роскошь, позволяемая себе единицами. Поэт, еще недавно собиравший на стадионе тысячи слушателей, издается брошюркой в триста экземпляров и счастлив, если пригласят потусоваться с моделями да шоуменами... Литературоцентрическая культура стремительно уступает место шоуцентрической, когда не похождения Базарова или хотя бы Рокамболя, а очередная смена любовников попсовой певички становится пищей для умов, темой разговоров и материалом волнительных мечтаний о собственной судьбе для подросткового поколения.

Прогнозов о будущем литературы и теорий о ее нынешнем состоянии предостаточно. Поза пророка — одна из самых популярных в шоуцентричном мире. И самых нелепых. Мы с вами попробуем разве что коснуться некоторых проблем...

Разгон розового тумана

Трагедия «старшего писательского поколения» понятна. Интерес к литературе, выживавшей в лоне соцреализма, упал, как репутация Сонечки Мармеладовой. Хорошо сформулировал ситуацию Фазиль Искандер: «Представьте себе, что вам нужно было всю жизнь делить комнату с буйным помешанным. Мало этого, приходилось еще с ним играть в шахматы. Причем так, чтобы, с одной стороны, не выиграть — и не взбесить его победой, а с другой — и поддаваться следует незаметно, чтобы опять–таки не разозлить сумасшедшего. В конце концов, все стали гениями в этой узкой области. Но вот «буйный» исчез, и жизнь предстала перед нами во всей неприглядности наших невыполненных, наших полузабытых обязанностей. Да и относительно шахмат, оказывается, имели место немалые преувеличения. Но самое драгоценное в нас, на что ушло столько душевных сил, — этот виртуозный опыт выживания рядом с безумцем оказался никому не нужным хламом. Обидно».

Да, с падением идеологической советской системы многие состоявшиеся творцы оказались беспомощны, как моллюски, выброшенные на берег. То ли поплотнее закрыть створки, то ли учиться ползать? А ведь каждый уверен, что хранит до востребования вечностью драгоценную жемчужину!

Читатель перестал восхищаться, вычитав между строк завуалированную насмешку над «священной идеологической коровой». Откровенно диссидентская литература, выйдя из самиздатовского кокона, почему–то не обрела роскошные крылья махаона, зато утратила прелесть риска...

В начале 90–х в Беларуси была сделана попытка «очищения» литературы. В одном из рассказов Василя Быкова есть образ «розовый туман». Критик Сергей Дубовец предложил от «розового тумана» в литературе избавиться, то есть отделить произведения, искалеченные идеологией, написанные то ли «под прессом», то ли по собственной конъюнктурной задаче, от истинно художественной, советскую литературу — от литературы белорусской. С одной стороны, в этом было зерно истины. С другой — как отделить одно от другого? Если даже в идеологически выверенном стихотворении Владимира Дубовки, посвященном десятилетию Октябрьской революции, «Якое шчасце спатыкаць усход, / Якое шчасце бачыць сонца захад!», критик–эмигрант Антон Адамович усматривал смелый выпад против советской власти — якобы поэт счастлив видеть закат «солнца Октябрьской революции».

Дефицит литературного слуха

Довелось услышать грустную фразу от коллеги–литератора: «Если бы Короткевич принадлежал к нашему поколению, его бы никто не знал».

И вы знаете, я готова согласиться. Даже преподаватели литературы не знают имен сегодняшних сорокалетних, пишущих романы, пьесы, поэмы, стихи... Неужели все поколение не заслуживает внимания, не говоря уже о тех, кто моложе? Так ведь, скажем, и последних произведений Ивана Шамякина, написанных уже в наше время, не читали.

Долгое время бытовал миф о пророчествующей роли литературной критики. Собственно говоря, это был не только миф: критики действительно могли «поднять» автора из безвестности либо «заклеймить», как в свое время несчастного Фаддея Булгарина. Теперь критику заменила реклама. Передача на телевидении делает «литературное» имя несравненно быстрее, нежели самая умная критическая статья. К тому же критик — это человек, обладающий литературным слухом. Развить его, конечно, можно... Однако он должен иметься как бы изначально. Ведь услышал же когда–то девятнадцатилетний Сергей Полуян прекрасную музыку стихов Максима Богдановича, к которой оказались глухи старшие литераторы.

С литературным слухом в сегодняшних изданиях дефицит. Издаться за вполне обозримые деньги сегодня может и Тургенев, и Герасим, и даже Муму. И если Муму имеет доступ к масс–медиа, то интервью будут брать у нее, а не у Тургенева.

Один известный критик как–то честно мне признался, что сегодня может представить себе бурную, «коллективную» «раскрутку» критиками какого–то достойного имени только в том случае, если под этим именем будет скрываться коллектив тех самых критиков. То есть и литературе польза, и никому не обидно.

А пока что целый пласт современной белорусской литературы находится в состоянии айсберга — только верхушкой обозначено его местонахождение в непроглядных толщах равнодушия.

Ну а что же проверенная временем классика?

Классика — это скучно

Именно в этом убеждено большинство «жертв школьной программы». Но вы уверены, что мы знаем свою классику? Да впору издавать книги «Неизвестный Купала», «Неизвестный Колас», «Неизвестный Горецкий»... Иногда приходит в голову: что если взять какой–нибудь рассказ Кузьмы Чорного или Максима Горецкого да в концептуальном оформлении издать от имени молодого постмодерниста? Ведь прозвучит! Насколько может что–нибудь прозвучать в нашем пространстве, задавленном зарубежным пестрообложечным потоком «формульной литературы». Да перечитайте хотя бы «На ростанях» Якуба Коласа — ведь актуально же! И читабельно. Талантливый юноша, попав на должность учителя в глубинке, пытается создать вокруг себя интеллектуальную среду. Не омещаниться, не опошлиться, сохранить связь с народом и одновременно не оторваться от мировой культуры...

Да, это «неудобная» литература... Она заставляет думать и причиняет боль, дотрагиваясь до ран совести... Но однажды знаменитый фантаст Курт Воннегут написал: «Я долго думал, для чего нужно искусство. Самое лучшее, что я мог придумать, — это моя теория канарейки в клетке. Согласно этой теории художник нужен обществу, потому что он наделен особой чувствительностью. Он как канарейка, которую берут с собой в шахту; посмотрите, как мечется она в клетке, едва почувствует запах газа, а люди со своим грубым обонянием еще и не подозревают об опасности».

Нынешняя популярная литература боли не причиняет, но и спасти, предупредить не в состоянии — согласно новомодной теории «хождения в народ–2» она говорит тем же языком, обладает тем же сознанием и, очевидно, той же чувствительностью... Это не канарейка, а тамагочи, уродец из компьютерной игрушки. Вроде живой, вроде двигается... Но только «вроде».

После не значит лучше

Если вы спросите меня, что нужно сделать, чтобы люди стали перечитывать нашу классику, я не назову универсального рецепта. Многие пошли по самому легкому пути: если картина не вмещается в купленную рамку, обрезать. Сложно — упростим, скучно — подвеселим... Не так давно в Москве маститые критики разных жанров собирались на конференцию, чтобы всем миром решить, как прекратить традицию изувечивания и опошления классических сюжетов, когда Анна Каренина на сцене превращается в одноглазую парализованную инвалидку с вибратором в руке... «Зато зритель узнает, что была такая Анна Каренина!» — аргументируют сторонники «вольных трактовок». А потом, мол, захотят и с оригиналом познакомиться... Да ведь не факт, что захотят, драгоценные мои!

Гродненский литератор Юрась Пацюпа изрекает: «Чаму мы сёння так баiмся казаць узвышаныя словы, пiсаць узнёслыя вершы? Усё патанула ў iронii. Iронiя ператварылася ў сцёб. Паэты не пiшуць, а «сцябаюцца». Бо няма вышэйшага аўтарытэту. Няма элiты як класа. Няма вяршынi, да якой бы хацелася iмкнуцца. Няма каму несцi адказнасць за вышыню пачуццяў».

Вершины как раз есть... Их никто не отменял. Просто в литературе, как в искусстве вообще, существует ложное понятие о прогрессе. Якобы произведения, которые создаются позже во времени, лучше по художественным достоинствам. Здесь этот принцип не срабатывает. Сафо, Цветаева и Янищиц существуют в одном пространстве и оцениваются согласно неким единым критериям... В нашей классике есть все — нужно только обратиться к ней, не к упрощенному варианту школьной программы, а к аутентичному. Философы, культурологи, литературоведы на основе написанного классиками изобретают новые и новые теории. Как, например, философ Владимир Конан вычисляет в «Раскiданым гняздзе» Янки Купалы метафору «страчанага раю», а Петро Васюченка в «Новай зямлi» Якуба Коласа – мечту о «земле обетованной».

Белорусской литературе, начинавшей «разбег» в унисон с европейскими литературами (в Великом княжестве Литовском на белорусском языке писались и дипломатические ноты, и мадригалы, и эпиграммы), пришлось впоследствии пройти «ускоренный» курс развития. После веков замалчивания, существования «пад стрэхамi» — появление в начале ХХ века сотен литературных имен, бурное освоение жанров и форм, экспериментаторство... Потом — период репрессий... Каждый четвертый репрессированный литератор Советского Союза был из Белоруссии. А наша литература жила. Неужели нынешняя агрессия массовой, унифицированной культуры окажется страшнее?

Впрочем, подобные проблемы существуют не только у нас. Словацкий писатель Дадо Надь так рассказывает о современном литературном процессе в своей стране: «После раздела республики на Чехию и Словакию в начале 90–х все ждали фонтанирования новой волны отечественной литературы. После романа «Реки Вавилона» (1993), который принес новаторскую литературную поэтику и необычные темы, в словацкой литературе, кроме нескольких исключений, ничего переворотного не произошло. Культурная общественность все еще ждет свой большой роман, который бы захватил сложную словацкую историю ХХ века... В последние годы наблюдается значительное снижение интереса к литературе вообще. Отечественные проза и поэзия выдаются тиражом максимально несколько сотен экземпляров. Литературному творчеству, как мы его знаем, остаются верными только классики...»

Время коротких форм

Тем не менее в Словакии проводится конкурс на лучший отечественный роман.

Что, кстати, весьма характерно... Поскольку писатель нынешний романов писать не хочет. Якобы ныне — «время коротких форм». Вместо многостраничных поэм — коротенький ироничный стишок, вместо эпопеи — зарисовка... Даже существующую многотомную классику загоняют в форму дайджестов и комиксов. Как заявил во время одной дискуссии молодой талантливый поэт, какова вероятность, что написанная сегодня поэма в двухстах строфах окажется интересной? И сам же ответил: практически никакой.

В рассказе Ландольфи, с упоминания о котором началась эта статья, великолепный меч, использованный против красоты, утратил свою остроту, покрылся ржавчиной... Не произойдет ли то же самое с «новейшей» культурой, избавившейся от «тяжелого наследия», от «консервативной классики»?

Классическая литература — не тот груз, сбросив который, можно идти быстрее. Тут уместно вспомнить сказку о хлебе, который был брошен странником, поскольку тяжел, но без которого проголодавшийся странник вскоре не смог идти вообще...

Не открою новых истин, если скажу, что нужно читать, издавать, в конце концов, просто уважать национальную классику. Ведь, как завершил свою статью один российский критик, «тогда мы лучше поймем себя, наше тревожное переходное время, нуждающееся в вечных ценностях и точных ориентирах, откроем в своем прошлом, настоящем и будущем что–то новое, чего классики не знали. Для этого и была нам однажды дарована великая литература. Другой не будет. Никогда».

У нас есть белорусская классическая литература... Сокровище незаменимое, неоценимое. Богушевич, Дунин–Марцинкевич, Купала, Колас, Богданович, Горецкий, Мележ, Быков, Брыль, Короткевич, Шамякин... Почему же сегодня мы говорим об упадке интереса к литературе, особенно белорусской, почему все чаще приходится сталкиваться с убеждением, что «у нас ничего нет»?

Не думаю, что в этой статье удастся ответить на возникшие вопросы... Да и цель иная – скорее, обозначить повод для разговора. Уверена: высказаться захотят многие. Так что жду ваших писем, уважаемые читатели.