Голенок перекатный
Говорят, что детские впечатления – самые яркие, выпуклые, осязаемые. Даже запахи в памяти живут всю жизнь. Вот и бабушка Аня помнит свою родную маленькую белорусскую деревню Орешково, где она родилась в позапрошлом веке, даже еще не при Николае, а при Александре III! Сейчас это на самой границе Гродненщины и нынешней Польши .
Бедно жили, что и говорить. Бедно, но дружно. Трудолюбие белорусов да мировая выручка – притча во языцех, вот и пахали землю Анины родители от зари до зари, а пановали – польские паны. Только паны те маленькой Ане были без надобности – куда интереснее седой лес с тысячью загадок, заливные луга – лонки да лениво шевелящие плавниками на речных отмелях бронзовые лини. И конечно же, аисты. Аисты, осеняющие небесным крестом родную луговину, аисты, важно вышагивающие по лонкам в поисках деликатесных лягушек, аисты, несущие счастье деревне кудлатыми шапками своих высоких гнезд. Вот только в то, что аисты и ее принесли, Аня верила, пока была уж совсем маленькой. Рожали деревенские бабы часто, без всяких президентских программ, – только у нее было четыре сестры и четыре братика. Неудивительно, что местная бабка-повитуха почиталась как персона исключительная.
– Бабушка повивальная у нас неподалеку жила, – вспоминает Анна Игнатьевна, – одна на всю округу. Большим уважением пользовалась! Ее по всем окрестным деревням як царя возили. Бабушка дело сделае – чарочку ей поднесут за здоровье малятки, она як выпье да як запое!..
– Что, и тогда в деревнях много пили?
– Та ни! Отродясь пьяниц не было. Если пить, то як робить, як семью кормить?..
Собственно, состояло Орешково из нескольких хуторков, называемых по именам жителей, – Лешки, Мишки, Степки. Хутор Анны Игнатьевны звался Голенки. Надо ли пояснять, что ее девичья фамилия была Голенок.
Так и жило себе Орешково в патриархальной тиши, провожая степенный девятнадцатый век, не ведая о тех бедах, что готовил век двадцатый…
Доброта сильнее страха
Вместе с девятнадцатым веком кончилось и беззаботное Анино детство. Хоть и не свистели еще над Беловежской Пущей «вихри враждебные», но жить на хуторах стало тяжелее. Пришла беда – отворяй ворота: умерла мама, совсем молодой. Пришлось в меру своих детских силенок идти на панов батрачить. А потом и Первая мировая полыхнула. Узнала Аня, что такое горе ковшами хлебать, как, впрочем, и то, что людьми добрыми мир не оскудел. Сколько потом и через чужую, и через свою доброту спасались, когда от войны по лесам да болотам ховались, по людям скитались. Бежали тогда аж до самых Барановичей, где угодили аккурат в эпидемию холеры. Слава Богу, нашлись и там добрые люди, не убоялись костлявой, приютили Аню у себя. Доброта настоящая, она всегда сильнее страха. Как и потом, когда ее, успевшую рано овдоветь, пустили к себе с маленьким сыном чужие вроде бы люди, – нелюдимая и вечно угрюмая мужнина родня разве что не со свету сживала, гнала с хаты в три шеи. А возвращаться-то и некуда: сгорел родной хутор в пламени войны дотла, отец с детьми сами едва с хлеба на воду перебивались. Тут и улыбнулось наконец Анне бабское счастье, вышло как ясно солнышко из-за туч. Встретила она замечательного человека – Степана Кузьмика, да и прикипела к нему всем сердцем. Суждено им было прожить душа в душу более полувека и поднять троих детей.
– Паны ведь деньгами не платили, – задумчиво говорит Анна Игнатьевна, – могли за работу, например, шмат сала дать. А хлеба-то нетути. Вот и сваришь тот шмат в котелке, вытащишь – на хлеб поменяешь. С хлебом выварку и хлебали. Грибы да ягоды еще спасали, рыба из речки.
Неудивительно, что в тридцать девятом Красную армию «польские» белорусы встречали восторженно. Только-только жизнь начала налаживаться, школы белорусские – вновь открываться. Руки у Степана были золотые – все в хозяйстве ладно да складно, детишки прямо посветлели. Младшенькой, Верочке, седьмой годик пошел, когда разразилась новая страшная беда, поделившая миллионы человеческих судеб на «до» и «после».
…Немцев Кузьмики дожидаться не стали. Как только пришла весть о начавшейся войне, погрузил Степан на подводу всю свою семью и нехитрый скарб и повез подальше от беды в лес, в Беловежскую Пущу. И то сказать – вовремя. Потому как, когда через ночь тихонько вернулся домой, чтобы забрать еще хоть что-то из вещей, застал на месте подворья лишь тлеющие головешки да закопченный остов печи – страшный символ сотен белорусских деревень последнего военного лихолетья. И снова нашлись добрые люди, что приютили погорельцев, пока Степан место не присмотрел, где хоть какой-то приют обустроить. В лесной чащобе, подальше от немцев, стали Кузьмики лепить себе мазанку. Вколотили в землю колья по периметру, переплели хворостом на манер корзины, потом облепили глиной. Не бог весть какое жилье получилось, зато теплое. Так до конца нашествия и перебедовали. А как наши прогнали фашистов из Белоруссии, перебрались в Гродненскую область, под маленький городок Волковыск.
Ставрополь – город хлебный
Что сотворили фашисты, больно вспоминать до сих пор. Разруха, голодомор, мерзость запустения. Выживали только на грибах да картошке, ржаная лепешка лишь в праздник великий была.
И тут случилось как-то Степану побывать на ставропольской ярмарке. Привез он оттуда, почитай, целый мешок пшеничной муки. Да какой! Больше полувека минуло, а при воспоминании о том событии в голосе Анны Игнатьевны слышатся радостные нотки:
– Мы такой муки никогда и не видали! Белая, легкая, як пух лебяжий! Радость-то была – сколько же всего из нее понапечь можно!..
Наверное, те пышные пироги из белой ставропольской муки да младшая дочка Вера и стали поворотным пунктом во всей дальнейшей жизни. Вера хотела выучиться на врача и поехала поступать в Ставропольский медицинский институт. Поехала и поступила с первого раза! Следом за младшей и родители переехали, оставив на Гродненщине старших детей, у которых уже свое потомство появилось. Анна Игнатьевна устроилась дворником, а Степан Николаевич – каменщиком.
– Он хорошим строителем был, люди его уважали, – с гордостью говорит бабушка, – много домиков в Ставрополе построил. Ну а потом, как сил поубавилось, тоже вместе со мной в дворники пошел. Ему уже за восемьдесят было.
Дожил Степан Николаевич до девяноста лет. Живет теперь бабушка Аня с дочкой Верой Степановной да любимой рыженькой кошкой Лиской, которую года три назад сама на улице котеночком подобрала. Лиска – член семьи и лекарь. Часами лежит клубочком в ногах – греет больные бабушкины суставы. 113 лет, спору нет, не шутка, сил уж почти нет. Да и глаза едва видят. Еще три года назад бабушка и на улицу потихоньку выходила, и дочке старалась по хозяйству помочь. Скованность нынешняя, конечно, тяготит – не привыкла без дела на боку лежать. Так ведь и прожила всю жизнь не покладая рук за заботами да делами, о болезнях просто некогда думать было. А вот чего никогда ни на кого на сердце не держала – так это зла. Зло держать никто из Кузьмиков не умеет: всегда к людям с добром и открытым сердцем шли, и от добра людского их собственный дом всегда теплым был. Не держит зла даже на тех, кто подписал в ее родной Беловежской Пуще приговор великой стране с названием Советский Союз, кто развел ее с родней по разным государствам. Даже бывшего российского президента ругает незлобливо, скорее укоризненно:
– Да хто яго знает, какой ён. Хулиганистый какой-то… Пустомеля. Недобрый ён, хорошего слова не услышишь.
Наказ старицы
Общественной жизнью и политикой бабуля живо интересуется. Хоть телевизор теперь смотреть и не может, но радио над кроватью не умолкает. Президента нынешнего бабушка Аня уважает:
– Хороший чоловик. Все правильно рассказывает. Только вот если все работать не станут – то ничо не выйдет. Без работы какая ж лучшая жизнь…
– Честный, чую, чоловик, сердечный, – это уже о президенте Беларуси, – люди ему верят, а людей не обманешь. Хай править честно и с добром для людей. Самое главное, чтобы никогда больше войны не было и чтобы жили мы всегда, Россия и Беларусь, вместе, мы же сестры родные…
Это – наказ старицы, может быть, старейшей нынче из всего белорусского рода, пускай и унесенной ветром времен вдаль от родных очагов. А наказ старицы для каждого славянина – свят испокон веку…
Про сегодняшнюю Беларусь бабушка Аня и Вера Степановна слушают затаив дыхание. У обеих влажно блестят глаза. «Даже и я уж не смогу поехать, посмотреть, поклониться родным местам, – почти шепчет Вера Степановна, – здоровья нет, диабет, боюсь, не перенесу дороги. Куда уж маме?..»
И до боли явственно ощущаешь, как им хочется, как мучительно хочется туда, где со звонким озорным смехом убегает по росистому лугу босоногое детство, где опускается за смолистое острозубье беловежских боров усталое солнце, где по речной лонке важно перебирает длинными ногами аист…
Собираясь в гости к Анне Игнатьевне, я долго думал – какие подобающие случаю цветы преподнести. Остановился на тугих темно-бордовых розах, строгих и роскошно-солидных. А ведь нужно-то было – букетик скромных белорусских луговых васильков, как привет ей с Родины, васильку, унесенному ветром веков.
Увы, здесь они не растут…
