Больше всего в истории смущают цифры. Особенно во времена войн: миллион сюда, миллион туда... Жизнь отдельного человека никто из историков и не рассматривает, разве что писатели старого поколения.Березвечье. Окраина Глубокого. Знаменитый «кляштор» и храм XVIII века, о котором еще до войны знал каждый поляк (тогда это были «кресы»), — с его костелом могла сравниться своей красотой лишь полоцкая София.
Березвечский монастырь базилианцев уже много лет стоял немой. Его колокола висели с оторванными языками, как предвестники печальной участи его будущих «посетителей». Но предчувствовала ли сама обитель свой печальный конец?..
При Польше здесь была погранзастава, «за вторыми советами», в 1939 — 1941 годах, — известная тюрьма НКВД.
В войну — немецкий концлагерь. Сейчас — арестный дом.
Некогда пышные фронтоны монастыря «обвисли» в кривой улыбке. Они замерли как свидетели увиденного кошмара. И испуг этот неизлечим. От него нет лекарства.
Невозможно представить: еще вчера в каплицах молились, а назавтра — пытали.
И цифры... От них не спастись. Они жестоки и коварны. В Глубоком, в которое «погрузилось» в прошлом веке Березвечье, став его предместьем, есть свой взгляд на войну и жертвы. Там говорят: «У нас два города: один — над землей, другой — под нею».
Для непосвященного будет непонятно, но вот — снова! — цифры: в городе — 19 тысяч человек, вокруг него, на братских кладбищах, покоится 27 тысяч жертв нацистского геноцида.
Следы преступлений спрятаны глубоко под землей, покоятся под илом голубых озер. Жертвы не только стреляли в оврагах, их топили в березвечском озере. С тех пор в нем никто не купается. Мертвое озеро.
Угрюмый монастырь. Мрачное место. И еще — дождь. Пришлось здесь побывать как раз в пору, когда все трагичное сошлось воедино: история, природа, погода.
И снова цифры. 1942 год. Уничтожено еврейское гетто. Убиты ксендзы, соучаствовавшие, сочувствовавшие польскому патриотическому подполью. Их могилы рядом — у деревни Борок, в лесу, при дороге. Камень у трассы. За ним — крест с образком Матери Божьей Остробрамской, поодаль — скромная стела с вьющимися буквочками на иврите... 25.000 человек — столько прошло через березвечские кельи.
В огороженном колючей проволокой концлагере множество заключенных держали под открытым небом, почти не кормили. Чтобы хоть немного согреться, люди кричали! Дикий рев беспомощных разносился по всей околице.
Красноармейцы — только с сентября по ноябрь 1941–го их погибло 10 тысяч. Пытались восстать, бежать... 14 октября под пулеметным огнем толпа измученных и отчаявшихся людей прорвала оцепление, скрылась в Голубичской пуще... Не все добежали до спасительного леса голодные, голые, кому повезло, тех укрыли сельчане...
В другом конце города, у деревни Ореховно, еще один скорбный знак — стела, два креста. Здесь нашли несколько лет назад останки итальянцев, замученных немцами.
Те самые «не наши» — бывшие союзники Германии. Вот они, классические метаморфозы войны: в начале Второй мировой немцы и итальянцы, как известно, сидели в одном окопе, а к концу — стали врагами. А впрочем, насилие не имеет национальности. Сегодня уже известно: десятки жителей окрестных деревень делились с пленными последним — едой, одеждой. В архивах свидетельств этих подвигов «маленьких», но великих духом людей — десятки.
После выхода в конце 43–го Италии из коалиции с Гитлером все ее солдаты, находившиеся на востоке, были интернированы. В историю Березвечья была вклеена еще одна красная страница. Пожелтевшая и измученная, красная от крови.
В отличие от Саласпилса здесь давали 100 граммов хлеба утром с чаем и в обед с супом. Суп варили из неочищенного картофеля. К чаю — ложку повидла... (Как ложка дегтя в душу.)
Каждый день кто–то не выдерживал «диеты». Рвали, ели траву: в лагере вся земля вытоптана, но трава из–за проволоки откуда–то все тянулась и тянулась. Кто успевал зацепить пучок — тому страшно везло. Ведь заметь охранник — пуля в лоб, без разговоров.
...С итальянцами, бывшими «братьями по оружию», немцы не церемонились: заставили положить оружие и взять в руки лопаты. Из Березвечья и Ореховна их гоняли копать бункеры, сооружать склады. Трудно представить, что потомки римлян, прибывавшие в основном из Албании и Югославии, вкалывали по 10 — 12 часов, переносили опасные боеприпасы, минировали поля. Причем на этих минах часто взрывались и сами.
Все вышло по древней мудрости: не копай яму другому — «сам ввалишься в ню», как писал Скорина.
В Ореховне был отдельный лагерь — он «работал» до самого освобождения Глубокого, до 3 июля 1944 года. В 1998 году здесь совершенно случайно нашли захоронения неизвестных солдат. Позже по одежде и обуви определили — итальянские солдаты. В Глубокое сразу же приехал посол Джованни Черути. И все.
На местном кладбище, в районе улицы Горького, нашлись еще могилы — трех итальянцев, похороненных здешним ксендзом. После войны за ними ухаживала белорусская женщина по имени Янина.
Скромные надгробия, ни травинки, ни цветочка. «Тут яны, тут», — показывает бабушка, проводя итальянских экспертов. Иностранцы в конце 90–х годов были впечатлены: «Неужели вы все время сюда ходили, ухаживали?»
— Ага, я. Хто вяночак выкiнець, я пагляджу: нiчога — i сюды перанясу. I крыжыкi паставiла. Растапталi б iх, каб нiхто не глядзеў.
Гости просят переводчицу передать, что все сделают, чего пожелает белорусская женщина. Но «золотая рыбка» ей была ни к чему, единственное, о чем просила баба Яня у Бога, — когда придет ее час, встретиться с погибшими солдатами.
Одного из них, к слову, опознали и даже нашлись документы. Останки отправили на родину.
Итальянцы — народ впечатлительный и неагрессивный — до сих пор сюда приезжают, как в паломничество. Хотя, казалось бы, 60 лет лежат в земле чужие и незнакомые люди. Ан нет — соотечественники! Родная кровь.
Рассказывали, что однажды ехали «сапожковые» туристы мимо кладбища с Браславских озер, видят — кресты. Как не остановиться? Перекрестились. Подошли поближе — o Dio! — наши солдаты! Постояли, поплакали...
