В поисках утраченного

Вильна. Волею истории она отошла к Литве, потому что и была столицей Литвы. Той, другой, которой правили Витовт и Жигимонт–Август, в которой жили Мицкевич и Сырокомля. И это справедливо. Потому что разделить их невозможно.

Там,
на Острой Браме, светится икона. И глазами Барбары Радзивилл смотрит на мир Матерь Божия. Там, на кладбище Роса, выше всех остальных могил — могилы великих белорусов. Там из старых заулков вблизи университета появляется тень молодого поэта Адама, еще не думающего о «Дзядах», но уже готового воспеть «Свитезянку». И тени поляка Сераковского и белоруса Калиновского витают над Лукишками...

Это общая наша история — и белорусская, и литовская, и польская. Городские мостовые объединяют нас. Думая о Вильне, думаешь об исторической общности народов.

Но есть и та история, которую помним только мы. И когда ты идешь по узким улочкам, видишь мемориальные доски — свидетельство уже нашего, белорусского, прошлого. Вот профиль Бронислава Тарашкевича. Вот знакомый разрез глаз Янки Купалы. Вот и вовсе повеяло современностью — доска на доме, где размещалась редакция «Нашай Нiвы».

Время, замедли свой ход. Не спеши. До Вильнюса еще далеко. Дай надышаться воздухом Вильны.

Здесь развивается сюжет едва ли не лучшей белорусской повести о любви — «Дануты» Алексея Карпюка. Молодой революционер полюбил генеральскую дочь, и она, Данута, полюбила его — так, как любить могут только в юности, когда сливаются воедино страсти. И стихи Максима Танка будут звучать в актовом зале, вдохновляя героя повести на борьбу. А на любовь вдохновлять не надо — если только это любовь.

Сюда, в Вильну, приедет дядька Антось из «Новой Земли» Якуба Коласа, потому что в Вильну вели все дороги белорусов: куда ж еще ехать?

Здесь, в Вильне, даже царю Александру II поднесли альбом, в котором среди стихов на польском и литовском языках были и белорусские «вершы». И пришлось принять, несмотря на то, что покойный батюшка царствовавшего государя, Николай I, официально запретил всякое публичное упоминание и Беларуси, и белорусского языка. Но в Вильне этот запрет отменился как–то неожиданно сам собой. По–другому было нельзя — Вильна!

Здесь выпускал свои газеты Адам Киркор, неудачливый муж актрисы Гелены Маевской, ушедшей от Киркора к гордому «Сельскому Лирнику» Владиславу Сырокомле — Людвику Кондратовичу.

Отсюда ушел в большую науку и большую литературу еще совсем молодой Юзеф Сенковский — Барон Брамбеус, главный из редакторов всей Российской империи, создатель самого читаемого журнала — «Библиотека для чтения» — и первый профессор востоковедения Петербургского университета.

...Я иду по улице Вокечю (Немецкой), направляясь к Острой Браме. Вильна изменилась, помолодела. В маленьких уютных кафешках сидят молодые литовцы, осознающие себя европейцами, но уже не литвинами, и английскую речь разумеют куда лучше, чем белорусскую.

Где вы, Адам, Кастусь, Владислав, Янка?.. Только ли в надписях на мемориальных досках? Ах, нет рядом профессора Адама Мальдиса — сколько бы нового он рассказал мне о перезвонах старых колоколов, о бое часов на ратуше, о тайнах стен костела Святой Анны...

...Кофе в Вильнюсе — уже в Вильнюсе, а не Вильне — хорош. Кафе открываются рано утром, чтобы принять досужего путешественника, помочь ему согреться. И дальше — своим путем. Каждый — своим путем. Литовцы — своим, литвины — своим.

Но сердце сжимается каждый раз, когда проходишь мимо бывшей типографии Юзефа Завадского и читаешь на доске: «Здесь была напечатана первая часть «Баллад и романсов» Адама Мицкевича».

Нет границы между прошлым и настоящим. Здесь это очевидно. И это — главное.

Но, перебирая старые открытки, ты все равно чувствуешь, как сжимается сердце твое. Потому что эта Вильна утрачена для всех — и для литовцев, и для белорусов. Таков закон времени.

— Чашечку кофе, пожалуйста.

— Один лит.

— Спасибо. Дзякуй. Ачю.