Слово «местечко» лично у меня вызывает в некотором роде ностальгию. Пожалуй, настоящую ностальгию я испытываю по старому Минску — относительно старому, конечно, — поскольку родилась и выросла здесь. Но в небольшом полесском городке Петриков, который долгие десятилетия звался местечком, корни моей мамы. Там я проводила все каникулы и впитывала вместе с полесским солнцем, с теплом накаленного речного песка и лесными ароматами многие особенности «местечковой» жизни.
Мои предки были местными мещанами — видимо, так можно определить их социальный статус. В окрестных деревнях родни у нас нет — вся городская, то есть местечковая. И, как водится, городские деревенских не сильно жаловали — и 100, и 200, и 300 лет назад: считали отсталыми и бескультурными. Что ярко иллюстрировали местные лингвистически–социальные характеристики. Так, я постоянно слышала — и от бабушки, и от других, пожилых и не очень, местичей, — когда речь заходила о каком–то человеке, мужчине ли, женщине: «А то ён жа, яна ж — гадзюка». И всем становилось ясно — это о ком–то из деревенских. Ну а то, что полесские деревни, даже «пригородные», были 
местом глухим, — понятно каждому, и гадюк там, судя по всему, хватало. Но, как и сегодня, народ тоже стремился из глухомани вырваться поближе к цивилизации. Вот и переезжали деревенские полешуки в светоч культуры — местечко. Где их не очень–то и ждали. А потому там, кроме нейтрального, даже доброжелательного «гадзюка», в их адрес можно было услышать и вполне змеиное шипение: «навалач» или того хуже — «напаўзень».
Деревенские, в свою очередь, не молчали и гонорливых местечковцев насмешливо называли «кабулы», кобылы то есть. Или «кабуляки». А все потому, что когда–то какой–то очень культурный петриковец повел свою кобылу в... баню мыть. Собственно говоря, сами местечковцы–горожане не сильно обижались на «кабул», поскольку посчитали это вполне удобным идентификационным термином. К тому же кобыла — животное со всех сторон уважаемое. Так что, когда бабушке или кому–то из ее собеседниц–собеседников требовалось в разговоре кого–то определить поточнее, они говорили: «Маня–кабула» или «Егор–кабула», и все понимали — свой человек, уважаемый, с которым можно разговаривать на одном языке. Хотя надо отдать должное — настоящей вражды с деревенскими все же не существовало. И среди 
бабушкиных приятелек хватало «гадзюк». Но относилась она к ним несколько свысока, а они ее право на эту «свысокость» почему–то признавали.
Любопытно, что уже в светско–застойное, вполне современное нам время традиция «фауна–характеристик» продолжилась. Когда в городке обосновались военные (при СССР в дебрях полесских лесов прятались ракетные части) и их семьи, жен офицеров здесь стали именовать не иначе как «овчарки». Вот такие местечковые нравы...
А характеристики–то, согласитесь, все точные, смачные... Никакие ученые литературно–филологические изыски не сравнятся с настоящей народной «дасцiпнасцю».
Местечко — исторически сложившаяся разновидность городского поселения в Речи Посполитой с характерными для города торгово–ремесленным населением, инфраструктурой и планировкой, но, как правило, меньшей площадью и меньшим количеством жителей. Однако исторически существенное отличие было еще и в том, что местечко не наделялось Магдебургским правом и, следовательно, не имело самоуправления, магистрата и герба. Но некоторые 
местечки со временем получали статус города — например, Улла в 1577 году. Другие переходили в категорию деревень или сел.
Надо сказать, во времена Российской империи некоторые губернские власти специально переводили местечки в разряд деревень, чтобы выселить оттуда еврейские общины, поскольку согласно принятым в 1882 году «Временным правилам» евреям запрещалось селиться, приобретать и арендовать недвижимость в селах и деревнях. Местечки под этот запрет не подпадали.
Вообще, еврейская составляющая в местечках — особая большая тема. Ведь сам исторически сложившийся неповторимый местечковый колорит во многом обязан еврейской культуре, прижившейся и развивавшейся в этих поселениях рядом с белорусской, польской, украинской, литовской... Они не только достаточно мирно сосуществовали, но и взаимно влияли друг на друга, обогащая, что хорошо заметно и в фольклоре, народном эпосе и языке, в профессиональной литературе. Вот и в местечке моего детства в обиходе 
жители частенько употребляли еврейские слова и выражения, хоть самих еврейских семей там уже оставалось негусто. Так, например, если куда–то собирались всей большой семьей, то на вопрос, кто едет, отвечали: «Поедем всем кагалом...» Притом без всякого намека на некий бытовой антисемитизм. Просто слово удобное, понятное и эмоционально яркое, не требующее никаких дополнительных объяснений.
Почему евреев осталось мало? Да уезжали активно в самом конце XIX — начале XX века, чаще всего эмигрировали в США. Посмотрите, сколько там сегодня живет потомков бывших жителей белорусских местечек — мировых звезд кино, музыки, искусства, науки, политики! Какой огромный туристический потенциал для нас! Можно сказать, непаханая целина. Пусть не все, но найдутся же среди них желающие хоть разок увидеть землю своих прадедов и прапрадедов.
Исторически средоточием жизни местечка становилась главная, базарная, площадь. И подобно тому, как минчане со стажем, когда собираются в центр, говорят «поеду в город» или «встретимся где–нибудь в городе», в Петрикове говорили, а может, и сейчас говорят «пойду на базар». Имея в виду не рынок, а именно центр городка. На базаре — универмаг, продуктовый, книжный магазины, кулинария, почта, аптека, райком (раньше), райисполком, ресторан... И это тоже отголосок той, давнишней, местечковой действительности. Она ведь никуда не уходит, она остается — если и не в облике городка, то в глубине душ его жителей обязательно. И, честное слово, я совсем не уверена, что современная ментальность мегаполиса лучше, чем милая и непосредственная местечковость, доставшаяся нам в наследство от наших предков.
Фото из коллекции лауреата премии «За духовное возрождение» Владимира ЛИХОДЕДОВА.
