В окне сцены

Штрихи к портретам

Есть люди, встречи с которыми не просто мелькают в памяти, словно станции, увиденные из окна скорого поезда, но каким–то образом изменяют тебя. И не только тебя — эпоху, в которой этим людям — и тебе — выпало жить. У старого минчанина, писателя Александра Станюты таких встреч было на зависть много. Думается, и читатели смогут почувствовать в его эссе «аромат эпохи»... Ведь литература — это не память, это само время.

Андрей Тарковский

...Будто сжигало его что–то изнутри, сдержанный в жестах, закрытый весь, натянутый, точно струна. Лицо нервно–напряженное, и смуглое и бледное одновременно, и желтизна, будто от никотина. Иссиня–черные, с вороньим отливом волосы и черные глаза.

В тесном зале минского Дома работников искусств тихое столпотворение. Все знают: его «Андрей Рублев» увяз в Госкино; выйдет ли на союзные экраны, неизвестно.

Его представили:

— Андрей Тарковский.

Гром аплодис
ментов. Он — ни поклона, ни улыбки:

— Сейчас вы увидите нашего «Рублева». Потом я постараюсь ответить на ваши вопросы. Только прошу вас, не спрашивайте так: а что вы хотели сказать своей картиной? Все, что вы увидите, вот это мы с оператором Вадимом Юсовым и хотели сказать. И тут только одна, может, десятая того, что мы хотели...

И опустил глаза... Что–то не нравится ему — то ли в собравшихся, то ли в самом себе.

После просмотра никакого р
азговора не было. Ушел.

Владимир Высоцкий

Впервые увидел его в Театре на Таганке, в главной роли в спектакле «Галилей». Он обливался там водой до пояса, молодой, хорошо сложенный. Потом в пустом вагоне метро уселся напротив парень в летней рубашке с короткими рукавами и уткнулся в толстую книгу. Я узнал Галилея — Высоцкий не гримировался в этой роли.

Мелькали станции, а Галилей московский все покачивался и читал. Подумалось: хороший малый, вот отработал, яростно, с нутряными выкриками, — и теперь тих, сосредоточен, весь внутри себя.

Лавина времени сошла куда–то с той поры. И сколько б ни надсаживался он в своих выматывающих душу песнях, сколько б ни рвал голос и аорту, Высоцкий для меня останется все тем же, с лицом спокойным и склоненным к книге. Так он и едет в моей памяти в пустом вагоне. И еще холодноватый запах электротока: да, позднее, безлюдное, по направлению к вечности метро.

Михаил Ульянов

«Похож на тренера канадских хоккеистов, — подумалось, когда он вышел к нам, — только резинку не жует». Отлично сшитый светло–синий костюм, галстук. Немолод, кряжистый, на широко расставленных крепких ногах. И крупный, твердый подбородок, желваки на скулах, складки на лбу. Что–то матерое в лице, во всей фигуре. Глаза искрят энергией и жизнью. Жадность к общению с людьми.

Все это прочиталось сразу, как он появился на тесной сцене в зальчике для театральных встреч. И сразу же повел этот свой вечер в Минске, будто уже давно здесь — он, Ричард Третий из Шекспира, кино–Председатель, маршал Жуков, булгаковский белогвардейский генерал Чарнота...

Сказал, что почти прямиком сейчас из Непала, где «и непалки, и непальцы». Потом насупился, набычился и стал работать:

— Я прочитаю вам рассказ Василия Шукшина.

В рассказе издевалось над больным в больнице мелкое советское хамье, и Михаил Ульянов едва сдерживал себя. Жил в том, про что читал. А когда выдохнул в конце: «Что с нами происходит?» — его глаза уже переполняли слезы.

Артур Миллер

— Артур Миллер, знаменитый американский драматург? Ну как же, знаем, — говорили мы еще в советские времена. — Конечно, «Смерть коммивояжера», «Все мои сыновья»...

«Как я тут оказался и зачем?» — этот вопрос словно написан был у него на лице. Стоял, будто не мог решить, куда идти, что делать дальше, поглядывал в окно. В приемной руководства белорусского писательского союза мелькали люди. За окном кончался день минской зимы. Делегация американских писателей возвратилась из Хатыни. Но, чувствовалось, не об этом думал сейчас заокеанский драматург. Стоял, ни на кого не глядя, не спешил. Так замедляются движения у людей, когда они оказываются вдруг наедине с собой в сутолоке, в толпе.

Очень высокий и прямой, седой, с залысинами над морщинистым лбом, в профессорских очках, остроносый. Одет по тогдашней моде творческих людей: джинсовая рубашка, пиджак в серую «елочку» с замшевыми нашивками на локтях и широкие, по возрасту, но модно потертые джинсы.

Мелькнуло: когда идет к восьмидесяти, в своих Штатах не усидят. Летят хоть на край света. За впечатлениями, за жизнью, чтобы свою как–то продолжить. Бывший муж Мэрилин Монро, которую мы когда–то впервые видели на фотоснимке — в ванне из кофе...

Нет уже и его. Недавней, последней книгой у него были «Наплывы времени». Может быть, их и видел старый драматург там, у окна, под вечер в минском Доме литератора?

Эдди Рознер со своим оркестром

Так объявляла тогда афиша на подступах к Дому офицеров, на проспекте имени Сталина, когда самого «кормчего» уже не стало.

Эдди приехал тогда в Минск как старый, еще довоенный знакомец, заслуженный артист БССР. На входе, в левом крыле Дома офицеров — давка, крики, кто–то божится, что сейчас будет стрелять. Балкон в театральном зале едва не обваливается, такая там толпа. Счастливцы сидят на коленях у знакомых.

Загрохотало, заиграло еще за светлым занавесом. Он поднялся: все музыканты в белых пиджаках и темных галстуках, рты растянуты в ослепительных улыбках.

«Смайлинг! — командует незаметно Рознер по–английски. — Улыбаться!»

Вот они все «живьем», «в натуре». Саксофонисты, трубачи и скрипачи. Евреи из Варшавы, Львова, Белостока, прибалты, русские. Прошла война. Все они в конце 30-х избежали смертной участи, спаслись в СССР, многие пережили войну... Остался позади у Рознера и магаданский лагерный барак, где урки сначала проиграли Рознера в карты, но его выкупил пахан, а потом всесильный царь Дальстроя генерал Никишов решил заиметь свой, лагерный джаз и тем еще раз спас Рознеру жизнь. И иногда з/к Рознер мог позволить себе насвистывать в холодном бараке, появляясь в шелковом халате с чашкой кофе, сигаретой и, сверкнув золотой «фиксой», бросать таким же «крепостным артистам»: «О’кей!».

Теперь в Минском Доме офицеров он играл на золотой трубе свой «Голубой прелюд», играл золотым перстнем на руке. Из партера поднимался на сцену давний его пианист и композитор Юрий Бельзацкий, садился к роялю и солировал в «Сент–Луис блюзе».

А потом танго «Жду» — и мягкий голос Рут Каминской, жены Рознера. А потом «Прощай, любовь». Ну и, конечно: «Тиха вода бжеги рве». Все оркестранты подпевают, Эдди Рознер тоже. Всем в зале хорошо — и кажется, что так вот будет и всегда...

Александр СТАНЮТА.