«Вот наглость–то!» — весь автобус наэлектризовался этой мыслью. В ответ на просьбу кондуктора оплатить проезд дородный, хорошо одетый пассажир отвернулся к окну. Спина мужчины красноречиво говорила: тетка, топай дальше... Чье–то возмущенное «имейте же совесть!» пресекла сама кондуктор: «Да не связывайтесь вы! Мы на маршруте пассажиров уже в лицо изучили — знаем, кто на что способен». Из чего лично я сделала вывод: импозантный товарищ бесплатно катался, катается и кататься будет. Потому что наглость — второе счастье. А в наше время, может быть, уже первое.
Как научить ребенка хорошим манерам, когда он постоянно дергает за рукав: «Мама, а почему?..» В самом деле, почему кто–то протиснулся без очереди к педиатру, едва не задавил тебя на пешеходном переходе, увел из–под носа самую аппетитную булочку в школьной столовой? Ты со своими манерами глотаешь обиду, а он — варенье. Он добился цели. Он молодец. Захотел — получил. Потом он точно так же будет обставлять тебя, «мямлю», на профессиональном собеседовании, отбивать любимых девушек, беспардонно проталкиваться вверх по карьерной лестнице. Будь ты хоть трижды Катей Гордон, даже половинка Ксюши Собчак положит тебя на лопатки за счет наглости, силы локтей. Плохо это или хорошо? Стремительная карьера Собчак свидетельствует: хорошо. Историки искусства того же мнения: без наглости, мол, нет шедевра. Почитайте откровения знаменитостей — там обязательно натолкнетесь на фразу вроде «в один прекрасный день я набрался наглости и...»
А вот писатель Сергей Довлатов, например, считал, что наглость — плохо, и называл ее «напором без моральных и законных на то оснований». Что любопытно, слово «наглый» долго существовало в языке только в значении «внезапный, стремительный, запальчивый». Это, кстати, тоже о Ксюше Собчак, которая для многих девочек — образец для подражания, как некогда «тургеневские барышни». Выходит, быть наглым — не только плохо, но и хорошо, даже в философском смысле. А уж в житейском–то прекрасно!
Некоторые видят в проявлениях наглости отголоски закона эволюции. Тысячам поколений до нас приходилось вырывать хлеб из рук друг друга. И кто побеждал? Сильнейший, «стремительный». Пусть и без моральных и законных на то оснований. Вот на мариупольском вокзале рвет у вас из рук чемодан таксист: «Куда, красивая? Доставлю в лучшем виде! 1.000 гривен. Дорого? Хорошо, 500. Ну ладно, 300». Ему без наглости никак: он десять лет отвоевывает место в плотной шеренге привокзальных такси, стережет «золотоносных куриц». Весь курортный сезон пашет с утра до ночи, чтобы накопить на год вперед. Море в последний раз видел в прошлом году, да и то в Турции. Его сверстники получают в десятки(!) раз меньше, простаивая у сталеплавильных печей, выпивая за смену по 20 литров воды и к 40 годам надсаживая здоровье. Ему такой жизни не хочется. Ему приходится быть наглым.
А разве не приходится быть наглой мне, журналистке? Когда от меня месяцами бегает чиновник, отписывается какая–нибудь «очень важная» контора? Конечно, приходится. И, что самое интересное: действительно наглость берет города, министерства и ведомства. А никак не мои многочисленные «миль пардоны».
Хотя, может быть, то, о чем я говорю, правильнее называть упорством, настойчивостью. А мариупольского таксиста — человеком, который верно разобрался в жизни. А наглость считать «здоровой».
Грани у «второго счастья» размылись так, что порой и не разберешь: живешь ты в «век наглости» или в самый обыкновенный век, только более «запальчивый», «стремительный», «нервный»? В XVIII столетии среди дворян считалось верхом нахальства смотреть на старших по чину или по возрасту через очки. А сейчас хоть целый автобус стариков набейся — никто из великовозрастных школьниц, занявших, как обычно, сидячие места, на них вообще не взглянет. Упрекнешь — уставятся стеклянным глазом. А вот рыкнешь по–военному: «Эй, вы там двое, а ну встали!» — подхватятся. Выскочат на следующей же остановке. И, естественно, прошипят тебе в спину: «Вот наглость–то!»
