Икона Успения — это икона рая как он есть

Успение - на руках у Бога

Икона Успения — это икона рая как он есть. Над телом почившей Матери стоит Божественный Сын и в Своих руках держит душу Пречистой Девы — и эти нежные руки, и душа в детских пеленочках — в самом центре иконы. Принимает ли Он душу, оставившую тело, посылает ли Он сотворенный дух в тело еще не родившейся Матери, держит ли Он в Своих чутких объятиях душу Той, что сейчас бежит с Ним в Египет, ищет по знойному Иерусалиму пропавшего отрока, кротко стоит у Креста? Ведь это — вечность, в ней — все, в ней — все! И — печать на уста! Но — ребенок на руках у Бога! — самый важный образ, самый утешительный знак: дар Успения — руки Бога, бережно держащие человеческую душу. Душа на руках Бога — это и есть рай, потому что руки Отца — самое безопасное место во Вселенной — руки любящие, руки, знающие меня так хорошо, как может знать Творец и Мастер.

Спросите мудрого пророка Исаию. Он знает множество тайн. Вот он кричит к Богу: Господи, Ты — Отец наш; мы — глина, а Ты — образователь наш, и все мы — дело руки Твоей (Ис. 64:8). И так просто на английском: You are our Father; we the clay and you our potter. Очень утешительно слышать, как Бога называют Поттером, нашим великим и любящим Гончаром. Кто вылепил эти щечки, этот смешной нос, эти уши, как у слоненка, — Боже мой, я смотрю на себя в зеркало и волнуюсь оттого, что вот это лицо, эти плечи, эти руки — все мое тело помнит тепло Твоих рук. Всякую косточку моего тела Ты знаешь: на каждой — печать Твоего прикосновения.

Какое оно чудное — мое тело! Мне всегда нравилось рисовать самое красивое — лица и руки, но руку человека так трудно изобразить — целых пять пальцев! — и такие смешные, и такие красивые. И зачем нам так много пальцев? Ладошки малышей, эти розовые будто смеющиеся пальчики, крепкие, как из бронзы, руки юношей, спокойные трудолюбивые руки мужчин и святые руки матерей, руки, умеющие сочувствовать. Руки — продолжение глаз, они умеют плакать рядом с несчастным, они разговаривают и — Боже мой! — как много они умеют помнить. И эти руки Ты лепил сам — каждому свою ладошку — неповторимую, которая есть только у меня. Ты возился с каждым. Но эта глина замешана на Твоих, Боже, слезах.

Душа может очерстветь, покрыться коркой бесчувствия, сердце не отзывается жалостью, ум ожесточится, а тело, это грубое тело, этот нерасторопный слуга — он помнит Тебя, Твои заботливые пальцы — кожа хранит отпечатки Твоих прикосновений, решительных мазков — отошел на шаг, посмотрел снизу, подмигнул, улыбнулся, убрал лишнее, поправил и снова отступил, повернул к свету — этому Художнику нравилось возиться со мной, Он не боялся вымазаться в меня — я точно знаю, я как-то помню Его кропотливую работу — кожей помню.

Но увядает тело, стынет мир, гаснет его огонь — из меня вытекает моя жизнь. Смерть — это не деликатная старуха, а дерзкий и уверенный вышибала, и он однажды выбьет меня из этого уютного и родного потока. Я вывалюсь из этого мира, выскользну из бытия.

Мне очень страшно, но я полечу. Стану падать. Вниз или вверх? “Падать вверх не так уж больно”? Как навязчивый и родной страх в памяти от детских болезней: падаешь вниз стремительно и долго и никак не можешь упасть совсем, окончательно, и жутко так, что съеживаешься весь, заставляя себя проснуться, вернуться в явь, пусть темную и больную, но с притяжением и твердой почвой без раздвигающихся стен и бездонных колодцев. Но я знаю, что падаю не один. Все — летит — стремительно и боязливо, предчувствуя, тревожно припоминая, что летит на свет, летит к теплу, к теплу Твоих рук, Господи.

Страшно падать. Жутко отпускать в это падение любимых. Но — Богу можно доверять. Кому же еще, как не Ему? Он подхватит меня там — с той стороны, откуда выглядывают глазастые херувимы, где есть крылатый лев и мудрый летающий вол, исполненные очей и неутолимого изумления. Пусть глядят. Они такие славные! Я свалюсь в самые добрые на свете руки. Длинный, пугающий полет. “Страшно?” — “Нет слов”. — “Просто попросись на ручки”.

Архимандрит Савва Мажуко
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter