Я слушаю его и думаю, что это история грусти о себе молодом — с пониманием, что этого больше никогда не будет. Печаль? Сегодня — да. Но ведь тогда, тогда... Ты помнишь? Шум волны, бой прибоя, вздох как крик, крик как стон. И ощущение, что будешь жить вечно. Вечно. Вечность прошла, а мы еще живы. Это ли не повод для праздника? Ну, по глоточку? Шуршит пробка, глотки проваливаются, стихи звучат.
Я слушаю его и думаю, что история, которая разворачивается у нас на глазах, — это история о страхе смерти. О том, что незаменимые — есть. О том, что есть пустоты, которые оставляют в нас дорогие люди, ушедшие раньше времени. Хотя о чем это я? Разве для друзей и любимых есть подходящее время для ухода? Нет его. Но чем старше становишься, тем более одиноко: одни ушли, от других ушел сам. В себя. Прислушиваешься к себе — когда моложе, то к чувствам и эмоциям, когда постарше, то к боли в коленке, покалыванию в пояснице. Боль становится признаком жизни. И душевная тоже. Боль рвется наружу — может быть, именно так родился спектакль «Бродский/Барышников»? Ведь пустоты эти, которые теперь вместо дорогих людей, не затягиваются — мы просто научаемся с ними жить и с каждой новой утратой все тяжелее дышим. Мне хотелось бы спросить у Михаила Барышникова: а когда вы испугались впервые? Когда вы осознали — физически, до судороги, — что смертны, что умрете, как все мы — не гении, никогда не взлетавшие ни в мыслях, ни в танце, ни наяву?
Долгие годы у артистов балета не было голоса — у них было только тело. Пусть божественное, но только оно. В спектакле «Бродский/Барышников» Барышников мне кажется очень телесным. Ты ждешь от него движения, тебе, конечно, хочется, чтобы он взлетел — он ведь летал, он ведь умеет! Седой человек разувается на сцене, снимает пиджак, жилетку, обнажает торс — в свои 70 он может себе это позволить, пусть по залу уже не разнесется всхлип восхищения. Он закатывает брючины — открываются ноги с крепкими икрами танцовщика. Интересно, что он испытал, когда впервые почувствовал, что начинает уходить прыжок, вращения и все то, за что его назвали гениальным? Может, тогда он и возник впервые — страх смерти? Но только годы спустя он рассказал об этом вслух — стихами своего друга Бродского. С которым куролесили, дурачились, любили жизнь — взахлеб, взахлеб...
Годы назад в американских городах конной полицией усмиряли толпы, которые шли смотреть, как танцует Михаил Барышников. В Каунасе, куда мы приехали на его первый в Литве спектакль, тихо — ни одного полицейского, маленькая афиша у входа в Большой зал университета Витовта Великого. Барышников не нуждается в рекламе — достаточно одного короткого объявления, чтобы все билеты были раскуплены и в Вильнюсе пришлось назначать дополнительный спектакль.
Пока мы его ждали после спектакля (впервые за свою долгую балетоманскую жизнь я ждала артиста после спектакля), чтобы получить автограф, с парой, тоже специально приехавшей ради Барышникова из Минска (были люди и из Москвы, и других не литовских городов и весей), гадали, на какой машине его повезут. Может быть, вот на этом «Мерседесе»? Он здесь, кажется, самый приличный. В него забрались две представительные пожилые дамы и укатили в ночь. Ну, наверное, на этом — похуже, но тоже ничего. Барышников вышел, раздал всем автографы («Можно фотографироваться, пока дает автографы, он ни с кем фотографироваться не будет», — предупредили организаторы), одарил улыбкой — она сохранилась той, юношеской, задиристой, когда мир еще не пал к ногам, но уже понятно, что будет побежден, — натянул черную вязаную шапочку и ушел в ночь. Мы пошли за ним, зашли в то же кафе, перекинулись парой фраз — и разошлись. Улыбка у него, конечно, замечательная. И нужно пересмотреть «Юношу и смерть», когда еще все было — и прыжок, и полет, и вращения. Смерть — хорошая рифма к жизни. Бродский об этом писал, Барышников продолжает об этом читать. Мы — слушать.
Каунас — Минск.
plesk@sb.by
Фото www.napoliteatrofestival.it
