Поэт
Николай Пигулевский ездил на зеленом велосипеде без рамы. Щитки на его велике - завидные, хромированные, блестящие. А сам велосипед обычный - "дамский". Мне было десять лет, а Николаю - может, сорок, а может, и меньше...
Он крутил педали правой ногой, а левую - больную - держал прямой, так как она не сгибалась в колене. Скрипят педали, потрескивают и стреляют камешки из-под колес. Пигулевский, тяжело дыша, едет сначала по Октябрьской, потом по Школьной и на шоссе. Он катит на своем "дамском" велике к карьеру кирпичного завода. Пока он проедет рядом со старым колхозным садом, я обгоню его. Перенесу свой велосипед через железную дорогу и помчусь вниз с откоса по утрамбованной тропинке к кирпичному заводу. А он будет крутить одной ногой педали, тяжело дышать и бормотать себе под длинный и тонкий нос что-то непонятное.
К тому времени, когда он доберется до кирпичного завода, я уже закину свою удочку в непрозрачную, как какао, воду карьера, притихну в утреннем ознобе в ожидании рыбы. Пигулевский остановится шагов за десять от меня. Неспешно отвяжет от своего велосипеда пук бамбуковых трехколенок. Аккуратно разберет и составит удочки, нацепит на крючки вертких червей и забросит в молчаливую и неподвижную воду. Далеко забросит, удочки у него длиннющие. Как три травинки, будут торчать одинаковые белые поплавки. Пигулевский усядется на раскладной стульчик и станет ожидать большую рыбу.
Это я согласен на любого карасика, а ему надо только большой. Он сидит неподвижно. Вытянутая, как палка, нога торчит из-под брезентового плаща с капюшоном. Кепка, папиросы. Рядом клеенчатая сумка, а в ней фляжка с водой.
Вы не знаете, что будет дальше, а я знаю. Пигулевскому надоест смотреть на неподвижные поплавки, курить надоест, он достанет из кармана маленькие, как блокнотик, шахматы и начнет играть. Изредка будет поглядывать на воду. Через час поменяет червей на живых и резвых. Взойдет и встанет над колхозным садом палящее летнее солнце. Высохнет роса на траве, а Николай Пигулевский будет вести игру с бело-черными маленькими лошадками и пешками...
Однажды он собрал маленькие шахматы и спрятал в бездонный карман плаща. Позвал меня к себе. Я подумал, что он меня конфетой угостит или крючок подарит. Пигулевский же вытащил из сумки газету. Бережно развернул и показал несколько столбцов стихов, под которыми я прочел его фамилию и имя. "Это мои стихи, - неуверенно, как мне показалось, произнес взрослый мужчина и ткнул пальцем. - О природе..."
Вот так, на берегу карьера, с недвижимой, как неживой, водой я впервые поговорил с настоящим поэтом. Было жарко. Поэт дал мне напиться из своей железной фляги. Самая обычная вода из-под крана. Но сегодня мне кажется, что именно тогда я и глотнул яда.
Свинец
Ртуть скользкая, а свинец ко всему цепляется. Разобьешь градусник - ртуть рассыплется, разбежится. Тронешь - умножится, разделившись на еще несколько мелких шариков. Ртуть я не люблю, а свинец мне нравится. Жидкий и горячий свинец напоминает высокое осеннее небо, а застывший - низкое серое.
Мы плавили свинцовую обертку проводов, плавили аккумуляторные мелкие решетки, ворованные пломбы, плавили свинцовые бруски. Бросали в консервную банку, ставили ее в огонь и смотрели, как твердое становится жидким. Как постепенно исчезает форма, а потом тяжело плещется и переливчато сияет свинец.
Отливали тюхи и грузила. И то и другое было нужным. Процесс превращения завораживал...
Славик, сосед по подъезду, не удержал банку, полную огненной жидкости. Он был и не совсем виноват. Проволока, из которой я сделал ручку, чтобы держать посудину, перегорела. Консервная банка кувыркнулась на мой резиновый сапог. На новый резиновый сапог. Запахло горелой резиной, потом носком. Я добежал до колдобины с водой. Сунул ногу. Пошел пар. Нога быстро стала мокрой, но ожогов не было. На новом резиновом сапоге темнела мерзкая дыра.
Потом мы собрали пролитый свинец, который стал твердым и грязным. В нем была земля, камешки, трава. Но мы знали, что если расплавим заново, то весь мусор всплывет и его можно будет легко собрать алюминиевой ложкой, которую Славик унес из дому.
Последний раз я видел Славика лет тридцать пять назад. Этой весной я сфотографировал наш четырехэтажный дом на улице Октябрьской и те кирпичные сараи и заборы, за которыми мы детьми жгли костры и плавили свинец. Надеюсь, Славик жив.
