У каждого солдата свой Аустерлиц. Николай Стоянов был ранен на том самом памятном поле… Как сложилась его судьба до и после этого

С Николаем Ивановичем мы живем в одном доме, но в разных подъездах. А познакомились во дворе, на спортивной площадке, оглашаемой веселым детским смехом и визгом. Поглядывая на возбужденную играми ребятню, Стоянов вспоминал свою оборванную войной юность, долгий, трудный путь к Победе… А путь этот пролегал через Сталинград, Ужгород, Будапешт, Вену, Брно… Потом был марш-бросок на восток, участие в боевых действиях в Маньчжурии. После войны закончил военно-юридическую академию, работал следователем, военным прокурором в Группе советских войск в Германии, в ряде военных округов. С 1972-го по 1979-й, до увольнения из армии по выслуге лет, — в Краснознаменном Белорусском военном округе. С тех пор трудился на различных должностях в системе жилкомхоза нашей республики. Такие вот контуры богатой, насыщенной интересными событиями жизни полковника юстиции в отставке Николая Ивановича Стоянова, обаятельного, интеллигентного человека. Славково поле — Расскажите, Николай Иванович, а как было все под Аустерлицем? — Откровенно говоря, я тогда и не знал, что именно то поле, где меня ранило, называется Аустерлицким, — Николай Иванович постепенно погружается в воспоминания. – Мы называли его Славковым полем. Дело в том, что к тому времени знаменитый своим сражением Аустерлиц переименовали в Славков… Об этом я узнал лишь спустя два десятилетия после войны, когда оказался в тех местах. Я их обошел пешком, восстанавливая в памяти события военного времени. Тяжелые, скажу вам, воспоминания… Мы сидим в уютной двухкомнатной квартире Стоянова. На стене — портреты миловидных женщин: ушедшей из жизни его супруги Надежды Ивановны, дочерей. Возле хозяина крутятся две маленькие пушистые болонки, которых Николай Иванович ласково именует «кнопочками». Он раскрывает фотоальбом и показывает снимок, на котором запечатлен молодым. — Вот на этом мотоцикле я пытался в тот памятный день проскочить через Славково поле к дивизионам, с которыми была утеряна связь. Это был отчаянный бросок, рассчитанный на неожиданность и дерзость. Меня заметили в стане врага, открыли бешеный огонь. Одна из мин попала в переднее колесо мотоцикла. Осколками меня ранило в голову и ногу. Спасибо однополчанам: на выручку подослали бронетранспортер. В медсанбате мне сделали операцию. В госпиталь ехать отказался: война близилась к концу, и мне не хотелось расставаться со своими друзьями, с которыми пропахал тысячи военных верст… Спрашиваю собеседника, какие мысли посещали его в те трудные минуты. Герой «Войны и мира», помнится, всматривался в высокое небо и облака, размышлял о жизни, смерти и бессмертии… Николай Иванович сразу же начисто отмел всякие аналогии: — Какое небо, какие облака? Все поле было затянуто едким густым дымом, а мысль была одна: как выкарабкаться и передать дивизионам приказ командира полка… А впрочем, нелегко понять и осмыслить те чувства. Иные писатели (Лев Толстой, конечно, не в счет) слишком романтизируют войну. А она — жестокая, грубая, безжалостная... Мне тогда снесло половину челюсти. Я до сих пор чувствую солоноватый привкус крови и выбитых зубов… Брр – какая уж тут романтика! Кстати, об этом мы по-дружески говорили с французскими ветеранами, когда встретились спустя двадцать лет после войны в музее, посвященном тому памятному сражению начала девятнадцатого века. Некоторые из гостей читали «Войну и мир», высоко оценивают это произведение. Словом, у нас состоялась обстоятельная беседа. Приятная вдвойне, потому как во время Второй мировой мы были союзниками, а не врагами… Боевое крещение — Родился я в Сухуми в семье с болгарскими корнями, — рассказывает Николай Стоянов. – В сорок первом закончил среднюю школу. Помню, 22 июня веселой гурьбой мы прогуливались по набережной, смеялись, делились планами на будущее… Там и настигла нас страшная весть о войне. Всех как ветром сдуло с побережья. Мы, а было нас пятеро мальчишек-выпускников, сразу же двинулись в военкомат, записываться в добровольцы. Мне дали, что называется, от ворот поворот: иди, дескать, подрастай (к тому времени исполнилось всего 16 лет и семь месяцев). Пришлось схитрить, «потерять» свидетельство о рождении, «восстанавливать» возраст по внешнему виду. А был я парнем крепким, вот и прибавили мне целый год и направили в артиллерийское училище. Занимались по ускоренной программе, и через шесть месяцев, в канун нового, 1942 года я стал лейтенантом, командиром артиллерийской батареи. Сам напросился в батарею «сорокапяток» — уж больно хотелось сразиться с фашистскими танками. И сразились! А было это у Краснодона. Здесь генерал Андрей Антонович Гречко, потерпевший жестокое поражение у Харькова, принимал нашу дивизию. Моя батарея попала в головной отряд… Этот выбор пал на меня, очевидно, потому, что в училище я неплохо освоил топографию и с картой мог легко ориентироваться на местности. Под огнем вражеской авиации мы без потерь форсировали Северный Донец. Далее весь день двигались по открытой местности – ни деревца, ни кустарника, ни оврагов, ни дорог… Фактически не было и авиационного прикрытия… И лишь к вечеру, в сумерках нас обстреляли, причем практически со всех сторон. Начался встречный бой – как и всякий бой такого рода, самый трудный, самый непредсказуемый… Появились первые потери, был убит Медведев, батальонный комиссар штаба дивизии (позже я вывез его на лафете пушки). Хуже всего было моей батарее: пушки и лошадей негде было укрыть. Надо было принимать решение, а командир отряда растерялся, бездействовал. Чтобы спасти батарею, я дал команду привести пушки к бою. Сложность была в том, что никто из нас тогда не знал, как вести огонь в отсутствие ночных прицелов.. А пулеметы противника строчат… Что делать? Идея пришла сама собой: наводить пушки через ствол, открыв затворы, благо что прямой выстрел у «сорокапяток» достигает километра. Первый выстрел, и сразу же удача: вражеский пулемет замолчал. Это обрадовало нас, прозвучала команда: «Делай, как я!» Грянул огонь из всех шести пушек. Это в значительной мере изменило обстановку. Подняла голову и пехота. Отряд стал выходить из огневого мешка, разворачиваться по фронту. Потом подтянулись другие части дивизии, и мы стали окапываться… Так, в боях, накапливался боевой опыт. Мы учились поджигать немецкие танки, стреляя точно по гусеницам, под башню, заклинивая ее, и в корпус, где броня слабее. Наши «сорокапятки» были по-снайперски точны… Перед боями с окруженной в Будапеште группировкой немцев наше командование направило парламентеров. Это были переводчик капитан Штейнмец и капитан Остапенко. Фашисты в упор расстреляли парламентеров с белым флагом. Конечно, война есть война… Человек – пусть и с трудом — может привыкнуть к опасностям, лишениям, непосильным нагрузкам и бытовым невзгодам. Одно лишь невозможно – смириться с потерей боевых товарищей, тем более вот такой – жестокой и неоправданной. Есть же, в конце концов, международно признанные правила неприкосновенности парламентеров. Их наглое нарушение еще раз подтверждает подлость, коварство, бесчеловечность фашистов. Кстати, тогда им это дорого обошлось. После мощной артподготовки (а на каждом километре фронта было сосредоточено более 150 приданных нам орудий) поступил приказ атаковать противника по всему фронту. Войска сделали свое дело. Началось окружение Будапешта, мы вышли на окраины города и шаг за шагом, квартал за кварталом, дом за домом громили врага. Столица Венгрии пала 13 февраля 1945 года. Надежда, Наденька, Надюша… Емко сказано: у войны не женское лицо. Но ведь, если вдуматься, это скорее образ, метафора, потому что война была выиграна именно с активным участием женщин. И это не какое-то умозрительное заключение, а серьезный, основанный на собственном опыте Стоянова вывод. В самом деле, сколько раз спасала его возлюбленная от, казалось бы, неминуемой смерти, да только ли его? Николай Иванович вспоминает эпизод, когда его от взрыва фугаса засыпало землей. Надежда Ивановна увидела, а скорее почувствовала это, находясь на наблюдательном пункте, и вместе с солдатами вызволила Стоянова из земляного плена. Именно женщины, как добрые ангелы, днем и ночью выхаживали раненых бойцов в медсанбатах и госпиталях – нижайший им поклон! В этом смысле Николай Иванович – один из самых счастливых людей на свете: шесть десятков лет прожил с медработником, в годы войны – военфельдшером, которая, так сказать, по совместительству являлась его супругой. И тут война сыграла не последнюю роль… Впервые встретил он свою Надюшу в Армавире на распределительном пункте Северо-Кавказского военного округа: милое, светлое личико, стройная фигурка, но – неприступный, независимый вид… К тому времени Надежда Артемова успела уже получить боевое крещение под Ельней, куда ее направили после окончания медицинского училища. Там Надежду ранило, а после госпиталя она оказалась в Армавире. Словно сама судьба привела ее туда, где Надежду ждала самая сильная (на всю жизнь!) любовь. Но как сохранить в военное лихолетье этот робкий, незащищенный росток взаимной привязанности? Тут хорошую службу сослужила им рекомендация Верхов- ного главнокомандующего И.В.Сталина — оказывать содействие родственникам, изъявившим желание воевать вместе. Руководствуясь этим указанием и, разумеется, учитывая искренние чувства молодых людей, командир 242-й стрелковой дивизии подписал приказ, в котором была такая судьбоносная для них строка: «Считать Артемову Стояновой»… Позднее в одном из разрушенных загсов разрушенного Сталинграда Стояновы окончательно узаконили свои супружеские отношения. Но, конечно, подлинная проверка чувств – в боевых буднях. — С женой мне повезло, – признается Николай Иванович. – У Надюши было (к сожалению, я вынужден говорить об этом в прошедшем времени: три года назад она ушла из жизни – светлая ей память!) редкостное сочетание таких качеств, как изумительная красота, острый ум и бесподобная доброта. Гений чистой красоты – эти слова великого поэта и о ней, моей Наденьке… Вспоминаю: в редкие минуты затишья между боями она ползком добиралась до моей батареи… Расскажет последние новости, покормит… — Поцелует… — Да, и поцелует. Как же без этого? Хотя и острили тогда шутники: в Советском Союзе секса нет… Но, конечно, в боевой обстановке было не до этого. Тем более мы на виду, вокруг люди… Наша первая дочь родилась уже после войны, в сорок шестом, когда мы возвращались из Маньчжурии. Случилось это в эшелоне, Надя тогда была на девятом месяце. Пришлось поволноваться, искать медсестру… А вторая дочь родилась в пятьдесят третьем, как раз в день похорон Сталина. В общем, все пережили… И детей вырастили, и дом между делом построили. В Сухуми, там вся наша родня, Надюшу схоронили… — Так Беларусь для вас как бы полустанок? — О нет! – Николай Иванович не на шутку рассердился. – Как вы можете так говорить?! Тут, в нашей, подчеркиваю, нашей республике, которую я искренне люблю и уважаю ее людей, прожито более трех десятилетий. Тут поднимались, становились на крыло наши дети и внуки, тут прошли мои зрелые годы, наполненные боевыми и трудовыми делами, тут меня знают как состоявшегося в своей профессии человека… Именно в Беларуси я намерен отметить великий праздник – День Победы. Правда, мне непонятно, как в такой замечательной стране, которой руководит энергичный и дальновидный политик, появляются политические недоросли, которые кучкуются на площадях, апеллируют к западным «доброжелателям», от которых, разумеется, никакого добра не дождешься… Близко к сердцу принимаю я и беды родной и близкой мне Абхазии. Тяжело видеть не залеченные после последней войны, бессмысленной и жестокой, раны Сухуми – города моего детства. Горько оттого, что мучают ее, издеваются над моей малой родиной грузинские «интеграторы» — с подачи тех же западных «доброжелателей». Мы с Николаем Ивановичем сознательно не касались большого отрезка его деятельности — более четверти века — на следовательской, прокурорской стезе. Это другая, отдельная тема. Здесь же скажем лишь одно: где бы не нес он эту нелегкую службу – в Группе советских войск в Германии, в Северо-Кавказском, Закавказском, Краснознаменном Белорусском военных округах, — везде в полной мере проявились его лучшие качества – честность, принципиальность, настойчивость… В нашумевшем в 60-е годы так называемом «деле Военохот», которым интересовался сам генпрокурор СССР, Стоянов был государственным обвинителем. Было допрошено тогда более 750 свидетелей, а материалы дела составили 113 томов! А сколько было иных, не менее сложных дел! — Суть и смысл моей работы, а я прошел путь от рядового следователя до начальника следственного отдела военной прокуратуры, — говорит Николай Иванович, — в неустанной борьбе против преступности, за правопорядок, за право человека свободно жить и трудиться. Для меня как полковника юстиции это не просто служебный долг, но и образ мышления, поступков, всей жизни…