Судьба бывает горазда на тайные знаки. Страшный год радиационной аварии, принесший чернобыльский пепел на белорусскую землю и на его малую родину – деревушку Кливы Хойникского района, мог стать последним в его жизни. Но не стал. Из состояния клинической смерти после тяжелой операции пятидесятилетнего художника Владимира Гордеенко вывели врачи. Или, как он верит, его воскресила некая добрая воля, которой его руки и его жизнь потребовались для того, чтобы силой искусства призывать на борьбу с бедой.
От того пребывания на границе с небытием в сознании осталась феерическая картина полета по мерцающему коридору навстречу двум треугольникам – светлому и черному, которые почему-то постоянно менялись местами. Ему выпал светлый треугольник, и он выжил. А вот мальчика Ваню из соседней палаты, которого привезли в столичную больницу из чернобыльской зоны, спасти не удалось. И это событие, потрясшее живописца не меньше, чем собственное выздоровление, он запечатлел в картине «Ванины тапочки. Вместо некролога»: палата, пустая кровать, маленькие тапочки – все, что осталось от ребенка, и страшный черный треугольник, жадно втягивающий его тень.
К «поручению свыше» Владимир Титович отнесся со всей серьезностью. Из Минска, где он живет со студенческих лет, художник и раньше часто выезжал на этюды в родные края, где сохранился еще дом, построенный отцом. Но вот уже 20 лет, с тех пор, как чернобыльская тема стала для него главной, он бывает на Полесье по нескольку раз в год. Хотя и хлопотно это. Ведь в зону отселения, а тем более отчуждения так просто не попасть. Потребовалось решение райисполкома, которым знаменитому земляку разрешалось посещать самые закрытые уголки района.
— Сколько работ включает ваш чернобыльский цикл? – спрашиваю я Владимира Титовича, оглядывая скопление холстов, заполнивших мастерскую.
Как оказалось, не считал. Да и невозможно порой выделить эту тему в чистом виде. Ведь он чаще всего сознательно избегает фотографичности в отражении «чернобыльского следа», и в его работах почти нет репортерской классики – заколоченных хат, брошенной домашней утвари, то есть всего того, что бросается в глаза при первом взгляде на улицу покинутой деревни. Ассоциации, образы и символы – этим языком он разговаривает со зрителем.
Вот полотно «На окраине». Простой вроде бы натюрморт, незаметно переходящий в пейзаж, обычные садовые цветы, которых полно в каждом палисаднике. Но почему такой тревогой веет от картины? Только вглядевшись, понимаешь замысел художника. Бывая на родине и проходя через пустыри, которые остались на месте захороненных деревень, он поразился тому, что культурные растения, погребенные под слоем земли, оказывается, не погибли, а поднялись среди зарослей наступающего бурьяна. Они, такие чужие в этом дичающем мире, — последнее, что напоминает о былом присутствии здесь человека. Выживут ли они? Скорее всего, нет. Но как хочется верить, что они дождутся людей!
Или вот деревня Уласы. Иссушенные страшным жаром дома, выгоревшая природа производят гнетущее впечатление, и это мертвое пятно, отороченное причудливо изогнутым шлагбаумом, которым обычно ограждают зону отчуждения, как бы расползается от центра композиции, подминая под себя многоцветный, живой мир.
Используя неестественную цветовую гамму, утрированную контрастность изображения там, где такого эффекта в принципе не может быть, он добивается того, что реалистичное по форме полотно смотрится как некий авангардный вызов, крик о помощи. Это можно сказать и о картине «Петухи здесь больше не поют», и о «Сельском клубе», и о «Музыке мертвых струн», и о «Красных деревьях». Один из авторских вариантов последней картины, где красные деревья, символизирующие опаленный радиацией народ, вздымаются над безжизненной пустыней, в которую превратилась обезображенная при дезактивации земля, был в свое время подарен президенту Международного олимпийского комитета Хуану Антонио Самаранчу и сейчас украшает его коллекцию живописи. Многие работы Гордеенко демонстрировались в Германии, Испании, Бельгии, США, других странах и, безусловно, внесли свой вклад в создание у зрителя образа чернобыльской катастрофы, побуждающего к состраданию и помощи.
Но при всей любви к родной земле, при всей жертвенности своей миссии невозможно бесконечно нести этот крест и постоянно поддерживать трагическую, надрывную ноту творчества. Ведь каждую картину художник пропускает через себя, и никакое сердце не выдержит столь тяжелой психологической нагрузки. Вот почему из поездок по самым пострадавшим уголкам Полесья он привозит и прекрасные пасторальные этюды, которые затем превращаются в пейзажи, где ничто не напоминает о беде.
Конечно, это случается не потому, что живописец вдруг осознанно решает на какое-то время отдохнуть от тяжелой темы и не замечать, какая опасность исходит от милых просторов. Как и всякий мастер, тонко чувствующий природу, он не может устоять перед красотой родной земли, а потому на холст порой ложится только то, что видит глаз и чему открыта душа. Возможно, именно этот контраст, когда столь разные картины оказываются рядом в «чернобыльской» экспозиции, и производит самое глубокое впечатление на зрителя.
В долгой творческой жизни художника был и есть не только Чернобыль. Много лет он отдал театру, руководил творческим союзом страны, преподавал в Минском художественном училище, в театрально-художественном институте, а сейчас – в Белорусском государственном университете культуры. Но при любой загрузке он всегда находил время для творчества. Пейзаж, натюрморт и портрет – это его мир, где он достиг совершенства и в который он уходит всякий раз с наслаждением.
С советских времен у художников, находившихся под надзором партийных идеологов, была такая малопривлекательная «обязаловка», как производственная тема, где центральное место занимали портреты передовиков. Такие полотна многие писали «для галочки», чтобы не портить себе характеристику. Но он, пришедший в искусство из сельской глубинки, хотя и из интеллигентной семьи, совершенно искренне не понимал, как можно не вкладывать душу в портрет, например, тракториста. Этот человек ему не менее интересен, чем, например, личность первого Героя Беларуси Владимира Карвата, портрет которого он недавно сделал по заказу Министерства обороны, или образ первого белорусского олимпийского чемпиона Леонида Гейштора, выполненный на днях для Министерства спорта и туризма. Поэтому он до сих пор охотно откликается на предложения организаторов «Дажынак» и гордится, что многие герои жатвы вместе с ключами от автомобилей получают и собственные портреты, написанные его рукой.
День, когда мы встретились в его мастерской, чтобы поговорить о творчестве, был наполнен приятными и одновременно грустными хлопотами – подготовкой к персональной выставке, посвященной 70-летнему юбилею. Надо было решить, где заказать каталог, по какому принципу скомпоновать экспозицию, кого пригласить на открытие. Не было тогда и полной ясности, какие работы представить зрителям.
— Но по каким-то картинам вы уже определились? – поинтересовался я.
— Пожалуй, вот эта будет точно, — указал он на автопортрет, где художник поздним вечером в глубокой задумчивости застыл со свечой в руках при свете луны. – Это я возле родительского дома. Называется «Что мне просить у Бога?»… Что просить? Сил и здоровья, чтобы можно было хотя бы еще раз приехать на свое Полесье, чтобы земля моя быстрее возродилась, чтобы я мог стоять у мольберта, а главное, чтобы мне было что сказать людям.
