Я тогда в художественном училище учился и ехал домой, а точнее, в деревню, чтобы помочь деду с бабкой бульбу сажать. Сколько себя помню, ее всегда 9 мая и сажали. И тепло всегда было в этот выходной день. Восьмого мая навоз по огороду разбрасывали, а на следующий день с раннего утра вытаскивали мешки, корзины, ведра. Обычно я коня за повод водил, а отец — за плугом. Остальные шли бороздой за нами и аккуратненько мелкую или резаную картошку в темную землю бросали...
Так вот еду я из столицы в Гомель 7 мая. Билет смог купить только в купейный вагон. Дорого, обычно я в общем ездил. Зашел в купе, а там уже сидит дядька в плаще, пухлый саквояж стоит рядом. Мое место напротив. Я устроился, книжку из сумки достал. Поезд тронулся, затрясся и поехал. За окном — весна самых разных зеленых оттенков, кое–где уже на зеленом черные прямоугольники вспаханной земли, люди возятся, лошади, тракторы на полях. На административных зданиях и вокзалах флаги — праздник через два дня. Деревья кое–где уже цветут. Небо синее. Красота!
Мой сосед смотрел в окно, а потом плащ снял, аккуратно повесил, саквояж открыл и еду достал. Яйца вареные, колбасу, хлеб, кажется, огурец соленый был. Меня пригласил составить компанию. Ножик складной из того же саквояжа извлек, огурец порезал, руки испачкал. Сообщил, что едет к друзьям в Гомель. Пошел руки мыть. Тут я и заметил, что он на левую ногу припадает. Вернулся с двумя стаканами, уселся, достал из саквояжа бутылку водки. Спросил, сколько мне лет, хмыкнул и налил в два стакана. Подумал, извинился и принялся закатывать штанину. Закатав, взялся отстегивать протез. Пожаловался, что эта нога новая, что он к ней еще не привык. Протез положил рядом. Я смотрел на ремешки, и мне как–то не по себе было от вида ненастоящей ноги в до блеска начищенном ботинке.
Заметив мой взгляд, он снова хмыкнул и пояснил, что это дело давнее, что ногу он оставил на берегу реки Проня, кажется, в 44–м, что мог бы и сам там остаться, да вытащил и спас друг, вот к нему он и едет.
Мы выпили. Он резко разбил о столик яйцо и подал мне. Сказал, что нам хорошо, потому как войны не видели. Я спросил банальность, что–то типа: «А очень было страшно?» Он сказал, что очень, и больше мне не наливал. Потом он прочитал стих и заметил, что это то, что надо знать о войне. Что этот короткий стих про него. Читал он странно. Так читают собственные стихи поэты. Немного бубнящим голосом, глухо, цепляясь только за ритм и стараясь донести лишь потаенный смысл. Артисты так не умеют. Колеса стучали, вагон покачивался, стакан звенел.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай–ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Пока он глухо читал, лепя строчку к строчке, я смотрел на его черный протез. В горле у меня першило, а в глазах... ну сами понимаете.
«Кто написал, кто автор?» — выдавил я из себя через минуту, прижимая ладонью дребезжащий стакан. Мой попутчик пожал плечами, налил, выпил, сказал, что в госпитале услышал и себе переписал.
Мы смотрели в окно. Чем ближе подъезжали к Гомелю, тем гуще и зеленее становились леса, тем больше цветущих садов бежало навстречу. Еще за полчаса до прибытия, в Буда–Кошелево, мужчина стал прилаживать ногу, возиться с ремешками и застежками.
Кстати, стих я запомнил. Теперь знаю, написал его танкист, лейтенант Ион Деген, в декабре 44–го.
ladzimir@tut.by
Советская Белоруссия № 88 (24970). Четверг, 12 мая 2016
