Твердыня духа

Когда мне хочется почувствовать самое глубинное, чистое, сильное, я беру Лобанова. Алексей Прасолов Оплот По прочтении книги Михаила Лобанова «В сражении и любви», пожалуй, единственное, что вызвало некий внутренний протест, это авторский посыл: «Я писал свой «опыт духовной автобиографии»... не для массового читателя, а главным образом для историков литературы». В этой связи, зная М.Лобанова как автора статей и книг, в свое время вызвавших истинный фурор в общественной жизни страны и при этом выдержавших суровое испытание временем, как человека, абсолютно избавленного от всякого литературного кокетства, меньше всего хотелось бы «уличить» автора в некоем противоречии себе, стоит лишь обратиться к его собственному утверждению, которое итожит «опыт...»: «Не так давно один известный писатель в своей статье назвал ряд писателей старшего поколения (в том числе меня), которым по возрасту их дано свидетельствовать о героическом прошлом государства. А после этого пожилая верующая женщина сказала мне, что иному человеку долголетие дается для того, чтобы он успел здесь, на земле, избавиться от грехов, прийти к покаянию. И вот при этих двух измерениях долголетия чувствуешь, как второе покрывает, поглощает первое, каким бы важным оно ни было, и сознание, душа остается наедине с вечностью». Так вот, в «В сражении и любви», судя по всесторонности и глубине авторской мысли, предельной искренности и охвату событий и лиц, М.Лобанов, по словам уже классика белорусской литературы Я.Купалы, взял на себя смелость и мужество «з цэлым народам гутарку весцi». «Гутарка» (разговор), сразу отметим, получилась. Начистоту. Достоверная и проникновенная. Яркая и убедительная. Так что отдавать «опыт духовной биографии» на откуп только «историкам литературы» уже никак не получается. И подобная раскладка, смею утверждать, с моей стороны тоже лишена попытки какой бы то ни было «игры». Если говорить по существу, лобановский «опыт...» получился для массового читателя. Более того, желательно было бы увидеть эту выстраданную всей праведной жизнью «исповедь» на книжной полке в каждом доме. И чем скорее, тем лучше. Причем для молодого поколения как устойчивую прививку против фальши, лицемерия, двурушничества и низкопоклонства, как образец бесстрашного, «прямого», бескорыстного служения литературе и Отечеству. В свою очередь, утверждать так автора этих строк подвигает не только право искушенного читателя, но и благодарная память одного из многочисленных литинститутских семинаристов Михаила Петровича. Поныне вижу его — крупного рязанского мужика, в крестьянском обличье которого меньше всего угадывался столичный интеллигент: простая рубаха в крупную клетку и серый поношенный костюм придавали ему некий свойский, домашний вид, вызывали расположение. вдобавок этот зоркий глубокий взгляд усмешливо-мудрых, много повидавших на своем веку глаз на перепаханном морщинками лице, когда человека, в зависимости от его местонахождения в тот момент, можно было легко принять и за сплавщика, и за пчеловода, и за плотника, и за полярника... Каждый лобановский семинар — открытие. Живого слова. Точной детали. Образного видения окружающего мира. Нащупывания характера. Тех слагаемых, без которых немыслима проза. Слагаемых, именуемых словом «талант». Который сперва надо разглядеть, а затем помочь ему реализоваться. Последнее-то как раз и является камнем преткновения, когда яркие вспышки на литературном горизонте так и остались далекими, навсегда исчезнувшими зарницами... Как сегодня стоит перед глазами картинка: задиристые, нетерпеливые «гении»-семинаристы — с одной стороны, и неторопливый в оценках, всевидящий, терпеливый, интеллигентнейший Михаил Петрович – с другой. Как талантливо он умел «не замечать» семинарскую спесь, вызов, пренебрежение, а то и просто грубоватость, хамство! На протяжении пяти лет предстояло разобраться «сторонам»: помочь, подсказать, предостеречь — и заявить о себе, убедить, утвердиться! Непростое дело. Время все и вся расставило на свои места. Разобрались, кажется... Литинститут — интересная, захватывающая страница не только в «опыте духовной биографии» самого М.Лобанова, но и в биографии всех его семинаристов, а их за сорок лет праведного служения литинституту наберется ого сколько! Со всех уголков Советского Союза съезжались в скромный, но от того не менее знаменитый Дом Герцена на Тверской уже зрелые люди, со своим жизненным багажом за плечами, изрядно потрепанные этой самой жизнью, с непростыми судьбами, еще никакие не писатели, а скорее, даже литературные персонажи или прототипы будущих своих, как правило, автобиографических рассказов и повестей. Со многими из них семинарская практика впоследствии переросла в добрые, дружеские отношения. Правда, в связи с трагическими событиями в судьбе нашей Родины в 1991 году встречаться стало труднее. Прошедшее после «вискулевского раздрая» десятилетие какой-то своей болезненной, полной безысходности гранью отразилось в короткой новеллке. «Драконы во сне и наяву» Выходной солнечный день, который я вынужден был провести с книжкой на диване и у экрана телеящика, показался под конец особенно серым и мрачным. Стоял у окна на шестом этаже, отдыхая взглядом на аксамитовом поле озими за кольцевой дорогой, за которым далее величественно вздымалась изумрудная стена соснового леса, когда вдруг увидел над полем... воздушный шар. Настоящий. Такой, как рисуют в букварях: цветной, с оранжевыми полосами по бокам, с квадратной корзиной-кабиной для пассажиров. Правда, сразу неприятно впечатлило то, что приземлилось это сказочное чудо почему-то посреди густой озими. Со стороны городских панельных многоэтажек отовсюду к полю бежали люди, особенно много неслось детей... Несколько сот пар ног, охваченных одним порывом небывалой возбужденности, частили напрямки по озимине, не оставляя после себя живого места... Через считанные минуты такая же разноцветная, как шар, толпа, чем-то напоминавшая еще потревоженный муравейник, закипела вокруг аэронавтов. Зрелищность, которая поначалу ощущалась на поле по причине редкого в наши дни события, приобрела затем некий зловещий оттенок... Как же! Поле озими, которое стоило пригородному хозяйству материального урона и усилий десятков людей, в момент превратили в пустошь. Будто пластиковую бутылку соложавой водицы под названием «Першикола» там же, возле шара, выпили и бездумно отбросили в сторону... Поднимется ли растоптанное жито? Я отошел от окна, чтобы не глядеть на варварское действо, которое происходило в какой-то полусотне метров от дома, когда слух рванул гул моторов. Я инстинктивно подался опять к окну. К месту, где цветными волнами колыхалась цветная толпа, с разных сторон приближались стремительные иномарки. Блестящие и пока непривычные глазу своей экстравагантной формой, они напоминали пришельцев с других планет. Утопленные почти по кабину в сочной житневой зелени, они, казалось, не мчались, а плыли, утюжа озимь, будто многотонные катки, какими ровняют на дорогах горячий асфальт. Увиденное напоминало дурной сон, когда где-то на подсознании пытаешься и не можешь проснуться. Джипы и «вольвы», на скорости рассеяв толпу, взяли в свое железное кольцо воздушный шар, после чего там шумно, под победные возгласы, отметили счастливое приземление в заданной точке несколькими бутылками шампанского, разукомплектовали, сложили и упаковали спущенный шар в автоприцеп и столь же неожиданно, как появились, исчезли. Зрители, что неспешно разбредались с площадки, где только что происходило «действо», чтобы еще спустя минуты раствориться под кронами панельных многоэтажек, были, мне показалось, не столько обрадованными или удивленными увиденным, сколько разочарованными, даже опустошенными в душе... Как это вытоптанное поле. Ночью мне опять приснилось поле. Потому что больно было видеть его, я, словно таясь от кого-то, отвернул край шторы на окне и украдкой глянул туда... Странная вещь! Увидел не пустошь, а цветистый, в кипени синих васильков и белых ромашек луг. Стайка детей во главе с кем-то из взрослых, словно по воздуху, летела в направлении зеленой прохладной стены соснового бора, а над ними, стремясь в небесную синь, трепетал на ветру газетными крыльями воздушный змей. Я пригляделся и сразу, как это бывает во сне, узнал во взрослом, хотя он был далеко от меня... Михаила Петровича Лобанова! Руководителя творческого семинара в лит- институте, одного из самых талантливых и совестливых литераторов России, автора десятка книжек о жизни и литературе, честных и мужественных, в том числе «Аксакова» и «Островского» из популярной серии «ЖЗЛ», бессребреника и духобора. Вот воздушный змей взметнулся ввысь и, почуяв волю, поплыл над лесом. Боясь, что он сейчас исчезнет, а вместе с ним и эта удивительная возможность повидаться с дорогим моему сердцу человеком, с которым нас разлучили, сделали «иностранцами» манкурты от политики, я устремился к полю... Однако, похоже, потому, что очень торопился, сразу проснулся... Тогда, в первую минуту, подумалось: может, лучше было бы и не просыпаться?.. Увидеть за деревьями лес Исповедальная хроника «В сражении и любви», безусловно, углубляет и укрупняет портрет ее автора на трагичном для России фоне эпохи. Ставит его имя в немногочисленный ряд сегодняшних бесспорных духовных авторитетов России. Частности меньше всего интересуют автора «В сражении и любви», ибо в них можно попросту затеряться, раствориться, упустить главное. Главное же, по мысли Лобанова, — это явная угроза утраты уверенности в завтрашнем дне. Утрата тех извечных, традиционных русских ценностей, на которых прочно крепилась наша державность и былая мощь. В своем «В сражении и любви» автор, без преувеличения, бьет в набат, созывая народное вече. Лобанов с открытым забралом идет на любую полемику со своими многочисленными оппонентами и... сдувает их, как пыль, на своем пути. Получается столь убедительно, чувствуется такая мощь внутренней силы, интеллекта и убежденности, что перед аргументами, доводами и выводами автора «опыта...» поневоле застываешь и немеешь. Характерно при этом отношение Лобанова к разговору «с прямым сердцем и душой». Ему присуще поистине непримиримое неприятие какой бы то ни было фальши, лицемерия, неискренности. В жизни и литературе. «Подлинность» — лобановское определение, употребляемое им редко и бережно. Высока цена этому слову! Цена целой жизни, вместившей в себя тяжесть взваленного на плечи креста. Прожить жизнь набело, начистовую, когда меньше всего хотелось бы переписать даже отдельные ее страницы, — это удел немногих. Вчитываясь в скупые, выстраданные всей прожитой жизнью строки «опыта...», невольно торопеешь: откуда в обычном, в общем-то (исходя из биографических данных), человеке проявились столь мощный духовный потенциал истинного ратника и непоколебимость, мудрость провидца? У Михаила Петровича поразительный слух на слово, точную деталь, подлинное, сокровенное. а его неизменные мировоззренческие «козыри» — созидание, здравомыслие, человеколюбие, благодать. Православие. С подобным «набором» он был, как кость в горле, советским партократам-оборотням, когда взорвал их застойное болото, в смрадной толще которого вызревали нынешние «демократы-мародеры» гайдары-гусинские-березовские, своей легендарной статьей «Освобождение», но еще более не ко двору пришелся нынешним временщикам в роли «хозяев жизни». «Мало кто из современников понял зловещий смысл горбачевского лозунга о «перестройке» как революции». «Перестроечная» революция подняла на поверхность социальной, политической жизни, на вершины власти отбросы общества, людей уголовного типа, моральных дегенератов. Вдруг эта мелкота оказалась на «верхотуре». В этом нет ничего удивительного: всякая революция, разрушая сложившуюся иерархию ценностей, выбрасывает из своей пены, грязи «человеческую породу», необходимую ей, тем более такая революция, как нынешняя, которая справедливо названа «великой криминальной революцией». «...Выбор сделан по рецепту «шоковой терапии». У немцев в послевоенное время был Эрхард, поднявший экономику Германии из руин, говоривший, что нет большей гнусности, чем обесценивать при реформе вклады населения, добившийся за короткий срок экономического процветания страны. Но ведь то немцы, а вы, русские, достойны только Егора Гайдара, посмотрите на него и задумайтесь, до чего вы пали, если вам подбрасывают такую больную куклу с плавающими глазами». Творческая судьба связала имя Лобанова со многими выдающимися личностями минувшего столетия. Особняком тут стоят личные связи и встречи с патриархом русской советской литературы Л.М.Леоновым, которым посвящено в «опыте...» немало страниц. Книга М.Лобанова «Роман Л.Леонова «Русский лес», где автор выразил, по его словам, «свою давнюю любовь к нему и сопереживание с тем пронзительно русским, христианским, что есть в этом романе», давно обрела свою самостоятельную жизнь. Надо быть поистине подвижником, страстотерпцем и приверженцем самоотверженного служения Литературе, чтобы на протяжении года (1992) одолевать «четыре толстых папки машинописного текста, общим объемом в тысячу восемьсот страниц» оригинала леоновской «Пирамиды», делая при этом выписки, замечания и правки к тексту (в переводе на машинописные — страниц сто)». И это тоже Лобанов... Его судьба. Его дело. О чем он корректно и сдержанно поведал читателю в главе «Читая «Пирамиду»... Название книги «В сражении и любви» своей глубиной, подлинностью, натуральностью и невычурностью невольно ассоциируется в сознании, как это не покажется на первый взгляд странным, с «Войной и миром» Толстого, с «Они сражались за Родину» Шолохова... Когда от простого до гениального — один шаг.