К 120летию Марины Цветаевой (8 октября) о ней написано много и разного. Цветаева продолжает оставаться одним из самых читаемых – и самых непрочитанных поэтов, поскольку воспринимают у нее обычно то, что легче всего позволяет оправдывать себя и любоваться собой. «Как мы вероломны – то есть как сами себе верны!» – это универсальное оправдание для всех персонажей легкого поведения независимо от пола: да, я изменяю, но лишь потому, что этим самым сохраняю исключительную верность себе. Кто такое это «я», которому хранят верность, и заслуживает ли оно хоть какогото права переступать через других – не обсуждается вовсе.
Сегодня, помоему, гораздо важнее вспомнить о других, не самых упоминаемых и как будто не самых заметных качествах Цветаевой – о том, например, как противопоставлена она Серебряному веку, к которому оказалась привязана и биографически, и творчески. Да, Цветаева боготворит Блока, пишет восхищенные стихи Ахматовой и Мандельштаму, любовные некрологи Есенину и Маяковскому – но всем им она явно и непримиримо противостоит. Хотя бы потому, что весь русский Серебряный век – это культ утонченности, упадка, гибели, а Цветаева – воплощенная жизненная сила, сама витальность, здоровье, упрямство, щедрость; она и в девятнадцатом году умудряется сохранять душевное здоровье, крепость, готовность кидаться на помощь ближнему и дальнему. Легко сегодняшним критикам упрекать ее в том, что она не берегла младшую дочь, Ирину, и покрикивала на старшую, Алю; попробуйте сохранить и вырастить такого ребенка, как Аля, попробуйте прожить «московский чумной девятнадцатый год» – и посмотрю я на вас. Цветаева противостоит Серебряному веку еще и тем, что его культу богемности, а то и просто безделья противопоставляет свою железную самодисциплину, неуклонный и непрерывный труд – этим и близок ей Брюсов, вечный враг, которому, однако, посвятила она «Героя труда». Уметь так любить врага и ценить его, как ценила Цветаева, – вот урок: ничто талантливое не проходило мимо ее взгляда, все она замечала и старалась поддержать или уж, если чувствовала органическую враждебность к чужому дару, не судила его слишком строго. Именно великая дисциплина среди всеобщей расхлябанности и вседозволенности – вот Цветаева, написавшая за сорок восемь лет три тома поэзии, пять томов прозы и драматургии плюс гениальные письма и дневники, не уступающие по напряжению мысли и страсти ни одной из ее повестей или поэм.
Цветаева – урок самосохранения в чумные времена; самосохранения, конечно, не житейского, но высшего. Она понимала, сколько ей дано, и рассматривала этот дар как долг. Предостерегает она и еще от одной опасности – в письме Борису Бессарабову сказано, что не следует раздаривать себя, подменять добрыми делами («для недобрых людей») работу над собственной душой. Это звучит эгоистично, но сколько таких подмен видим мы вокруг себя – человек занимается другими только потому, что заниматься собой ему лень или страшно! Да, Цветаева учит и эгоизму – но тому, без которого всякая помощь другим будет лишь подачкой. Стоит вспомнить, скольким она помогла – не отдариваясь, а действительно героически растрачивая свое, часто последнее.
Легко брать у Цветаевой уроки эксцентричности и эгоцентризма. Попробуем научиться у нее дисциплине, работоспособности и удивительному дару независимости – лучшего учителя нам не найти во всем русском ХХ веке.
Борис Дмитриев.
