Для читателей «со стажем» имя Александра Симурова в дополнительных представлениях не нуждается. Много лет он работал в «Советской Белоруссии», затем был собкором «Правды» в БССР и Болгарии. Хороший журналист невозможен без биографии! У Александра Симурова за плечами фронт, бесчисленные журналистские командировки от малой полесской деревушки до блестящих мировых столиц, газетные выступления во всех мыслимых жанрах. Недавно наш коллега издал очередную книгу «Молитвы скитальцев» — эссе, размышления, портреты.В ходе Страстной недели мы решили опубликовать фрагмент книги Александра Симурова «Трудная дорога к храму», в которой знаменитый журналист безжалостно и честно по отношению к себе рассказывает, как жизнь меняла его «установки». С нашей точки зрения — это интересно...
РЕДАКЦИЯ.
Вы когда–нибудь бывали за монастырской стеной? Нет? Тогда вы не знаете, как на этом ограниченном пространстве люди пытаются соединить земное с небесным. Иногда это им удается. В другой раз затрачивают массу усилий, а результат получают скромный или совсем нулевой. Первая возможность познакомиться с жизнью монастырской обители мне представилась в июле 1961 года. Произошло это так.
Вызвал тогдашний редактор «Советской Белоруссии» Олег Здоровенин и говорит:
— Есть просьба, вернее сказать, задание: нанести удар по центру мракобесия — Минской духовной семинарии и Свято–Успенской Жировичской обители, за стенами которой она укрылась...
— Неужто нет более важных забот? — попытался я возразить.
— Не тот случай, чтобы рассуждать... Ты правофланговый в строю воинствующих атеистов (в то время я заведовал редакционным отделом пропаганды) — тебе и карты в руки.
— Картами, пожалуй, не обойдешься. Тут что–то поострее и поубедительнее требуется, — не сдавался я.
— Поедете в Слоним с Владимиром Матвеевым... Что же касается остроты, то получите ее на месте от представителя грозного ведомства, — продолжал Здоровенин, как о деле решенном. — Надо помочь им сорвать предстоящий набор в семинарию. Представляешь: в этом году никого не примут... В следующем тоже... И что тогда? Заказывай панихиду... По монастырю вообще убийственные факты. Иеромонах Игнатий в войну с гитлеровцами якшался. Теперь в благочинных ходит... Ректора семинарии и по совместительству настоятеля монастыря архимандрита Антония тоже надо основательно проутюжить...
И вот мы стоим в коридоре верхнего этажа Жировичского училища механизации сельского хозяйства, выходящего окнами на монастырский двор. Уполномоченный комитета госбезопасности, словно на командном пункте, излагает диспозицию. Отсюда все видно как на ладони. Слева от входа — собор Жировичской Богоматери. В глубине двора еще две церкви. Белеет корпус семинарии. Прямо перед нами здание с монашескими кельями...
Открываем калитку. Привратника нет на месте. Гулко отдаются шаги. Никого. Время обеденное. В поисках живой души забрели в келью схимника — первую справа от входа. От седого с длиннющей бородой старца–тени дохнуло потусторонним миром. Выскочили, как ошпаренные. Потом наткнулись на человека в черном подряснике. Он любезно вызвался познакомить «туристов», как мы представились, с монастырем и его историей.
С неподдельным интересом осмотрели небольшой серый камень с изображенной на нем Жировичской Богоматерью. Вышли из соборного полумрака во двор и столкнулись с группой монахинь, несших в солдатских котелках горячую похлебку от кухни к себе. Недоуменно воскликнули:
— Как так? В мужском монастыре — женщины–монахини?
— А что делать? — пожал плечами наш экскурсовод. — Полоцкий женский монастырь власти закрыли. Вот и пришли послушницы оттуда пешью... Приютили. Божье дело...
Потом постояли на службе в одной из церквей. В ней бойкий речитатив отрабатывали семинаристы. Заглянули в монастырскую теплицу, на огороды. И тут наконец выложили свою главную просьбу — познакомиться с архимандритом Антонием. На лице провожатого тенью мелькнула растерянность. Потом ее сменила решительность, и он зашагал к жилому корпусу.
Архимандрит Антоний, высокий и тонкий, как жердь, встретил нас в читальной комнате. На столах лежали подшивки газет, в том числе и нашей «Советской Белоруссии». На стеллажах блестели позолотой сотни толстых книг в дорогих переплетах. Увидев такую просветительскую базу, мы прикусили языки и свой вопрос о «центре мракобесия» не задавали. Антоний же рассказал нам о многих «ляпах» прессы и проиллюстрировал их примерами из лежавших на столах газет. Свои мысли святой отец излагал грамотно, убедительно. Оно и понятно. За его плечами, как нам рассказали, были Московский медицинский институт и Духовная академия.
Мы быстренько ретировались и потом «отыгрались» на личных качествах ректора: мол, в дни постов на его столе не переводятся разные балыки (умолчав, конечно, что они рыбные и присылаются из патриаршего подворья), кетовая икра. Специально для него построена теплица. Обслуживает архимандрита семинарская легковая машина. Он один–одинешенек вольготно живет в четырехкомнатной квартире. Словом, за счет семинарии и монастыря Антоний устраивает свое личное благополучие...
Удалось, как нам тогда казалось, нанести чувствительный удар и по монастырю. Он пришелся по нашему экскурсоводу — им оказался иеромонах Игнатий (в миру Кударенко Григорий Лаврентьевич).
Кударенко родился в 1895 году в селе Козыревка Херсонской губернии, писали мы. Его отец до революции имел два дома, 80 десятин земли, 10 лошадей, 6 коров, 4 вола. Держал в хозяйстве постоянных батраков. Григорий Кударенко — белогвардейский офицер — в составе деникинской армии воевал против Советской власти. После разгрома Деникина бежал в Польшу. Махровый контрреволюционер не мог сидеть спокойно. Движимый звериной ненавистью к Советской власти, он пробирается через Чехословакию, Венгрию, Югославию и Болгарию в армию барона Врангеля. Но опоздал. Красная Армия освободила Крым, и Кударенко вновь бежит в Польшу и затем оказывается в Свято–Успенском Жировичском монастыре.
Когда же для нашей Родины наступили тяжелые годы борьбы с фашистской Германией, Кударенко вновь выполз из стен монастыря и вступил в сотрудничество с гитлеровскими оккупантами. По заданию немецких органов гестапо, жандармерии и СД, по личному направлению архиепископа Филофея (Нарко) он вместе с архимандритом Серафимом (Шахмуть) разъезжал по прифронтовым районам Витебской, Могилевской и Гомельской областей, выступал с антисоветскими проповедями, призывал население не поддерживать партизан, служил молебны, в которых восхвалял немецкую армию и провозглашал многолетие Гитлеру, клеветал на Советскую власть, проклиная ее и желая ей гибели. В эти же годы Кударенко активно выступал в издававшихся фашистами газетах, писал антисоветские листовки, брошюры; нарушая тайну исповеди, предавал фашистам верующих советских людей.
Вдобавок ко всему мы опубликовали тогда три письма бывших семинаристов: М.Круглея — «Неразрешимые противоречия», П.Цыбранкова — «Лицемерие и обман», Н.Владыко — «На словах одно, на деле другое».
На основании собранных в поездке материалов, а также «наработок» наших доброжелателей из грозного ведомства, мы в своем выводе не стеснялись в выражениях: рассадником мракобесия, убежищем для преступников и антисоветских элементов стала Минская духовная семинария...
Огромный, на целую газетную полосу материал заканчивался словами: «Их пугает яркий солнечный свет, свет наших великих идей, согревающий сердца миллионов честных людей не только в нашей стране, но и в других братских нам социалистических странах.
Жизнь неудержимо идет вперед»...
Что верно, то верно. Если в тот год, в который увидел свет наш материал, количество принятых на учебу семинаристов можно было пересчитать на пальцах одной руки, то теперь в Минскую высшую православную духовную семинарию принимают ежегодно до сорока юношей. Кроме того, сорок пять особо одаренных выпускников семинарии изучают теологию в Минской духовной академии.
И вот еще одна новость. Ученый совет БГУ в составе университета учредил Институт теологии имени святых Кирилла и Мефодия с правом юридического лица и государственным статусом. В институте три кафедры — богословских дисциплин, религиоведения и библеистики. На пяти курсах обучаются 90 студентов. Ректором нового института стал доктор богословия, профессор Минской духовной академии митрополит Филарет, Патриарший Экзарх всея Беларуси.
Что называется, приехали. Допобеждались! Истина горькая, но ее надо признать. Время и жизнь делают свое дело: атеизм хиреет, количество его оруженосцев сокращается, будто шагреневая кожа, а ряды верующих ширятся и растут. Укрепляется материальная база православия, увеличивается сеть храмов и святых обителей.
Задумывались ли вы, читатель, отчего такое происходит? Мне кажется, прежде всего, потому, что после развала Советского Союза и коммунистической партии люди потеряли уверенность в завтрашнем дне, утратили идейные ориентиры в сознании, рухнула стабильность окружающего мира. Согласитесь, без такой опоры трудно входить в новую жизнь. И общество увидело, что единственной прочной и доступной опорой для него осталась... церковь со своим вероучением. Вот и устремились люди в ее лоно с надеждой обрести там моральные устои и душевный покой, найти ответы на житейские вопросы, лавиной обрушившиеся на наши головы. Исполняя заветы Всевышнего, церковь распростерла объятия для всех заблудших, страждущих и жаждущих. Нет, никакого чуда не происходит. Вершится естественный исторический процесс.
Успех православия на послевоенной белорусской земле объясняется также личностью Филарета. Став митрополитом Минским и Слуцким, Патриаршим Экзархом всея Беларуси, он развернул активную, можно сказать, подвижническую работу среди населения городов и сел. Проповедям владыки верят, им внемлют, их воспринимают душой и сердцем.
Думается, здесь будет к месту описать светлую личность Филарета. С первых лет от рождения в Москве, в семье служащих Вахромеевых, маленький Кирилл, как его нарекли при крещении, рос способным к учению и примерным в поведении мальчиком, одаренным в музыке. Он окончил среднюю общеобразовательную и музыкальную школы. Потом последовали Московская духовная семинария и духовная академия. На втором году учебы Кирилл принимает монашеский постриг и под именем Филарета безраздельно отдается теологии.
Блестящая учеба и выдающиеся пастырские способности приводят Филарета вначале в коллектив академических преподавателей, а затем и на должность инспектора. В 1965 году, в тридцать лет, уже будучи архимандритом, Филарет стал епископом Тихвинским, викарием Ленинградской епархии. К своему назначению митрополитом Минским шел тринадцать лет. А с 1992 года он трудится митрополитом Минским и Слуцким, Патриаршим Экзархом всея Беларуси.
Владыка Филарет самозабвенно и без остатка отдается пастырской службе. Благодаря его личному обаянию, каждодневным усилиям растет и ширится материальная база православных приходов, они пополняются подготовленными церковными служителями. А отношения между светской и духовной властями выстраиваются доброжелательными, доверительными и полезными для белорусского общества. Все это и послужило главным аргументом при присвоении митрополиту Филарету высокого звания «Герой Беларуси».
Не знаю, как вы, читатель, а я в последние годы стал замечать за собой такую особенность: меня все больше и больше тянет под церковные своды. Не могу пройти мимо храма, чтобы не заглянуть в святую обитель, не поставить зажженную свечу, не постоять в раздумье перед образами, не послушать проповедь и песнопение... В такие минуты явственно ощущаешь прилив отдохновения. На душу и сердце снисходят покой, просветление и, не скрою, сознание полнится озарением к творческому поиску. Как хорошо, как отрадно, как благостно в такие мгновения...
И невольно встает вопрос: а что же стало с моими многолетними сомнениями в вере своих дедов? Когда, как и куда начал улетучиваться мой воинствующий атеизм? Неужто так быстро и полностью смогли испариться десятилетия гонения, хулы и неприятия всего церковного, религиозного, набожного? А может, они по–прежнему цепко сидят в потаенных, глубинных уголках души?
Надо честно признаться: что было, то было. Я, как и другие дети, замирал в четких шеренгах пионерских линеек, расцвеченных красными галстуками. Под барабанную дробь и звуки горна неистово кричал: «Всегда готов!» Кипел прибойной пеной комсомольских собраний и митингов. И даже в мыслях не допускал малейшего несогласия с общей линией внушаемых постулатов, сомнений в их правильности, каких–то колебаний... Я боялся осуждения старших, презрения детского коллектива.
Так было прилюдно, в общественных местах. Но ведь в то же самое время протекала и другая жизнь, застегнутая на все пуговицы в самом человеке, в его семье, в тайных, невидимых отношениях между людьми. Такое не выносилось на всеобщее обозрение, а где–то теплилось в глубине людской души, подспудно, негласно, оставляло зарубку за зарубкой, прорисовывая линию мышления, поведения, действий.
Первую отметину, связанную с религией, в моей детской голове оставила коммуна «Красное знамя», что была на Витебщине. В ту пору мне исполнилось шесть лет. Коммунарская партячейка решила одним махом покончить с «опиумом для народа» — религией, поставив на повестку дня разгром местной церкви. Моего отца взяли с собой как беспартийного элемента, сочувствующего большевистской линии. Не задумываясь над тем, что делает, отец не менее рьяно, чем партийцы, ломал иконостас и бросал изуродованные топором и ломом лики святых в ярко пылающий за церковной оградой костер. Запомнилась эта страшная картина потому, что я стоял в толпе сбежавшихся ребят и смотрел на пляску огня широко раскрытыми детскими глазами. А может, еще и потому, что в этой церкви меня крестили...
Или такой эпизод. Отец целыми днями пропадал по колхозным делам, выполнял партийные поручения. Семье, дому, нашему быту он практически не уделял внимания. В тот холодный осенний вечер, о котором хочу рассказать, мы остались без дров. Истопить печь нечем. Мать и я с младшим братом Володей, закутавшись в одежды, дрожали от холода и не могли уснуть. Заявился подвыпивший отец, и, естественно, мама накинулась на него с упреками, обвиняя в невнимании к семье, горько плакала, что не на чем даже пищу приготовить, нечем обогревать дом.
Отец, ничего не говоря, вышел и спустя минут пятнадцать вернулся с охапкой поленьев. Наложил в печь и подпалил. Поленья ярко, с треском разгорелись. Что произошло потом, трудно передать. Мама обнаружила, что отец принес на дрова старые, разломанные кресты с кладбища, расположенного неподалеку, и начала их выхватывать из печи и выбрасывать из дома, обвиняя мужа в богохульстве. Мы с братом забились в угол и затравленными зверьками со страхом наблюдали за разыгравшимся семейным скандалом.
Эта дикая сцена так глубоко врезалась в мое детское сознание, что вспоминается всякий раз, когда и теперь я вступаю под своды храма. Критическое отношение к отцу–атеисту еще больше укрепилось у меня в дни обмолота снопиков льна прайниками в разграбленной и опоганенной Вышедской церкви, куда лен свозили с полей и заставляли нас, колхозных ребят, обмолачивать. Бывало, всмотришься в лики святых на иконостасе, на изображенные под сводами библейские сюжеты, и прайник валится из рук. Потом очнешься, спохватишься и начинаешь неистово колотить по звенящим льняным головкам–коробочкам. Знаешь: в конце дня придется по счету сдавать бригадиру обитые снопики...
Морозным январем 1942 года, после госпиталя, в звании старшего сержанта я прибыл в село Сухой Лог Свердловской области, где в ту пору формировался 576–й артиллерийский полк 167–й стрелковой дивизии. Попал в третью гаубичную батарею первого дивизиона. Личный состав дивизиона размещался в сельской церкви. Солдаты и сержанты спали вповалку на четырехъярусных дощатых нарах, поднимавшихся под самый купол. Спали по принципу: шинель под бок, шинель под голову, шинелью накрылся. А поскольку наша батарея третья, ей и отвели верхний ярус. Лишний раз на верхотуру не заберешься. Взбирались мы туда по крутой лестнице на ночь после вечерней поверки и отбоя.
С местом на нарах нам явно повезло. Церковь отапливалась внизу «буржуйками» с выводом жестяных труб в боковые решетчатые окна. Тепло от печей устремлялось вверх, и нас под куполом жара просто–таки размаривала после морозной улицы. Признаюсь, до Сухого Лога святых не знал в лицо, негде было изучать. К тому же в кармане лежал комсомольский билет, полученный еще в школе. Тут же я вечер за вечером разглядывал церковные своды, расписанные библейскими сюжетами. Я уже начал разбираться в иерархии святых, знал, где ангелы, где архангелы, где пророки.
Спустя несколько недель они мне казались такими близкими, знакомыми, с открытыми ликами и грустными глазами, днюющими и ночующими вместе со мной. Протяни я руку, и они за нее возьмутся и понесут в свой небесный мир, избавленный от лишений, унижений, всевозможной скверны, ужасов, предстоящей завтрашней военной бойни, от сегодняшнего голодного и холодного солдатского быта.
Учитель мне попался пожилой, тихий, добрый, рассудительный — ездовой коренников моего орудия рядовой Кирюшин. Это когда мы в строю, я его так называл. Когда же бок о бок лежали на верхних нарах, то обращение было другим: дядя Кирюшин. А он меня: Саня...
— Сань, а Сань, ты вон вглядись–ка получше в архангела Гавриила, он ведь прямо на нас с тобой смотрит, — шептал мне на ухо дядя Кирюшин. — Давай незаметно перекрестимся...
— Да не могу я, дядя Кирюшин. Ты же знаешь — комсомолец я. Опять же командир орудия...
— То, что командир, не беда. Суворов, Кутузов вон какие командиры были, а в Бога верили. Сказывают, и академик Павлов в церковь хаживал. Конечно, тогда другое время было. Да ладно уж... Сань, я за себя и за тебя крест положу, а ты мысленно, в думке своей. Никто и не заметит, а Он твое расположение поймет, зачтет. В вере ведь что главное? Не отрекаться от Бога. Помнить о Нем в любую годину.
Дядя Кирюшин продолжал еще что–то говорить, но я быстро начинал терять нить его рассуждений. Тяжелый сон наваливался и опрокидывал меня куда–то далеко, в полузабытье, и там, в глубине, совсем угасал мурлыкающий голос дяди Кирюшина...
А сколько лицемерия проявлялось при крещении детей! Чтобы обезопасить себя от партийных взысканий и служебного гонения, везли новорожденных крестить в церкви других приходов, других городов, доверившись самым близким людям.
Как я теперь понимаю, поначалу святотатство в родном доме, затем уроки дяди Кирюшина, поход за монастырскую стену в Жировичах, яркий пример апостольских трудов Героя Беларуси владыки Филарета не прошли бесследно. Я, конечно, не стал верующим, но дорога к вере, хоть и трудная, для меня открылась. Обострилось мое внимание к храмам, к священнослужителям, к религии вообще.
В чем это проявляется? В разных городах и селениях, где бывал в командировках, заходил в церкви, костелы, мечети. Мне интересно наблюдать и сопоставлять различия в литургиях разных вероучений, всматриваться в лица верующих и пастырей, поставить зажженную свечку, купить и прочитать популярные брошюрки, саму Библию.
Вспоминается итальянская командировка, когда я был в делегации «Правды» на фестивале газеты итальянских коммунистов «Унита». Фестиваль проходил в городе Пиза, а отлетать в Москву мы должны были из Рима. В итальянскую столицу добирались автомашиной с чувством исполненного долга, а потому не торопились, останавливались в каждом городе, осматривали достопримечательности.
Непременная принадлежность каждого города и городка — собор. За многовековую историю страны и господствующего в ней католицизма соборов возведено — не счесть: величественных, вместительных, уникальных по архитектуре, росписям, витражам. Особо запомнились соборы во Флоренции, в городке Орвисто — фресками, скульптурами, витражами, картинами. Невольно вспоминал наши минские церкви и церквушки. Они явно проигрывали в сравнении с итальянскими. Боже, до чего же мы докатились в этой извечной духовной сфере со своей идеологией разрушительства, ломки, насилия!
Не могу не вспомнить об отношении к религии в Болгарии, где мне пришлось нести корреспондентские обязанности в течение пяти лет. Страна пять веков стонала под османским игом. Нещадно вытравлялось все национальное и насаждалось турецкое. И тем не менее сохранились болгарский язык на основе кириллицы, многие национальные традиции и обычаи. А почему? Их носителями и хранителями выступили монастыри во главе со священнослужителями. Они стали подлинными центрами свободолюбия, патриотизма, сопротивления турецким властям.
Борцы за освобождение от поработителей находили за монастырскими стенами приют, пищу, укрывали оружие и боеприпасы. Они выступали хранителями болгарских национальных идей. Ни одна власть, унаследовавшая бразды правления после освобождения страны, не тронула ни один монастырь, ни одну церковь. Народ не понял бы и не простил. И сегодня, если вы побываете в монастырях — Рильском, Троянском, Бачковском, в любом другом, — вам расскажут волнующие истории этих обителей, их роль в освобождении страны, в укреплении болгарской национальной идеи, предоставят, если потребуется, ночлег, пригласят за стол трапезной.
Во время отдыха в Риге мы с супругой Аллой Сергеевной побывали на концерте органной музыки в Домском соборе, а затем и на богослужении в старообрядческом храме или, как его еще называют, — в церкви Гребенщикова. Здесь все необычно: четыре тысячи старинных икон в золотых и серебряных окладах заняли все стены. Их сияние отражается мириадами бликов после зажжения сотен свечей. Аскетизм в одеждах церковных служителей. Раздельное моление мужчин и женщин... Впечатляет и великолепие архитектуры, убранства, обилие икон церкви и собора рижского женского монастыря. Минские церкви и собор в сравнении с рижскими выглядят довольно скромными, я бы сказал, бедными.
Но такой нищеты, какую увидел в церкви родного Городка на Витебщине, мне не встречалось нигде. Это даже не церковь, а дом для моления. Раньше красное кирпичное здание находилось рядом с церковью, до основания разрушенной в войну, как и собор, стоящий на самом высоком месте города. После войны разместился в нем Дом пионеров. Теперь молятся прихожане. Постоянного священнослужителя в то время, когда я побывал здесь, не было. В праздник Покрова, когда я туда зашел, молились два десятка старушек. Службу вела пятерка, причем слова знала только одна богомолка. Напомнит их старушка — и после этого пятерка пропоет. Так куплет за куплетом.
На ветхих, обшарпанных стенах не увидел ни единой иконы. Не обнаружил ни алтаря, ни царских ворот. На фанерном возвышении, увешанном расшитыми рушниками, небольшое изображение Божьей Матери. По левую руку у стены стоял продолговатый облезлый обеденный стол. На нем три большие консервные банки из–под сельди, заполненные песком. В них прихожане и втыкали зажженные свечи. Вышел я из так называемой церкви удрученным и подавленным.
— Что же это вы в таком затрапезном состоянии содержите здание? — обратился к богомолкам. — Неужто нельзя приобрести хотя бы простейшие подсвечники?
— Никто о нас не думает, хотя деньги на утварь собирали, — ответила шустрая старушка.
— Все гребут под себя бесстыдно...
— Как это гребут?
— Ивановна тут у нас всем заправляла. Собранные рублики она, доверчивая душа, отдала какому–то заезжему батюшке. Теперь ни денег, ни батюшки. Другая женщина торговала свечами, крестиками, святыми писаниями. Тысячи наторговала и умыкнула...
— А куда же власти смотрят? Вон крыльцо в крыльцо с вами милиция...
— Никому, касатик, мы не нужны... А батюшку вроде бы уже нашли, да все уперлось в квартиру. Дадут жилье — будет поп.
Выйдя на улицу, я почувствовал такую досаду, что захотелось закричать во все легкие: святые отцы, обратите свои лики на обиженных городокских прихожан, помогите четырнадцатитысячному райцентру привести в надлежащий вид для общения с Богом хотя бы приспособленное помещение!
Не знаю, быть может, и услышали Всевышний и его слуги на земле мое страстное обращение. Теперь в помещении, приспособленном под церковь, службу правит постоянный священник отец Андрей. Да и внутреннее убранство поменялось в лучшую сторону.
...Вот так и мечется моя истерзанная душа от одной святой обители к другой. А за ней и телеса. Время течет, жизнь неотвратимо уходит, но я не могу сегодня утверждать, что она меня превратила в верующего. Конечно, я уже далеко не тот воинствующий атеист, которым был многие годы. Я ушел от антирелигиозных догм прошлых десятилетий. Об этом говорю утвердительно. Но так же верно и другое — я еще не пришел в полной мере в лоно церкви и Всевышнего, хотя о нем думаю все чаще и чаще. Особенно в дни душевных и телесных болей. Они как бы подталкивают к другому миропониманию, обостряют его восприятие.
Вернее будет сказать так: теперь я на пути к храму, к вере, преодолеваю крутые взгорки и повороты этой трудной дороги.
Александр Симуров.
