Каждому книголюбу знакомо чувство, с которым разыскиваешь на полках библиотек или книжных магазинов нечто особенное. Какие тайны прячутся за словами «редкая книга» и что важней — текст или форма, беседуют заведующая отделом редкой книги Национальной библиотеки Республики Беларусь Галина Киреева, директор магазина «Академическая книга» Софья Жибулевская, и я, критик–писатель–обозреватель в одном флаконе Людмила Рублевская.
Л.Р. Вообще–то сегодня книга делится не на редкую и «обыкновенную», а на дешевую и дорогую. Говорят, у «новых русских» мода такая на книги — чтобы обложка из натуральной кожи, с инкрустациями и стразами, чтобы стоила тысяч двадцать долларов, а тираж — штук пятьдесят...
Г.К. Если всего пятьдесят экземпляров — книга уже считается редкой. Конечно, другой вопрос — кто автор книги, кто художник. Редкой книгу может сделать и особый переплет, запись, сделанная в ней...
Л.Р. Так что же, любая книга, если пройдет лет сто, может приобрести необыкновенную ценность — даже детектив Дарьи Донцовой?
Г.К. Если бумага, на которой печатают сегодня Дарью Донцову, сохранится и от тиража останется 10 — 20 экземпляров, книга будет редкой. А чем вам не нравится Дарья Донцова? Мне кажется, ее книги характеризуют эпоху.
Л.Р. Хорошенькое же представление о нашей эпохе будет у потомков.
С.Ж. В моем понимании редкая книга — это когда в ней есть уникальная информация. Даже если она плохо издана, но в ней впервые напечатаны уникальные архивные материалы.
Г.К. У библиотеки задача — сохранить редкую книгу. Для нас иногда даже не важно, какое там содержание. Интересует «физическое» состояние, степень редкости — таких степеней всего десять. Иногда нас спрашивают, зачем мы храним издания первых лет революции? Особенно стенографические отчеты съездов, заседаний Совета народных комиссаров. Но в последующие годы все эти документы переиздавались уже с правками. Кроме того, в первые годы революции все печаталось на газетной бумаге, которая плохо сохранилась. Издания уничтожались специально, потому что в них упоминались запрещенные имена. Читать это, может, и неинтересно, но это — ценность.
Л.Р. Ну вот сегодня самодеятельный поэт издаст на принтере свою книгу в три экземпляра... Это уже редкая книга?
Г.К. Мы называем ее по–другому: арт–книга. На Западе давно научились ее ценить. Иногда книга меняет свое предназначение и становится не для чтения, а для любования. У нас хранятся книги треугольные — например, напечатанная в Швейцарии книга о Пикассо, которую нам подарил Алесь Адамович. Книги, которые, по большому счету, и книгами назвать нельзя, например, китайские вырезки из бумаги вроде нашей вытинанки. Или же папирусные свитки. Вообще, изначально книжное знание являлось привилегией жрецов, а книги были сакральными вроде «Книги мертвых».
Л.Р. Но были книги и для неграмотного простого народа. Вроде средневековой «Библии для бедных», сплошь из картинок, для неграмотных...
Г.К. Это вы говорите о ксилографических книгах... Проповедники использовали их, чтобы что–то объяснить необразованным людям.
Л.Р. А вам не кажется, что мы сегодня снова возвращаемся к тому же? Картинки вместо текстов, наскальная живопись вместо картин... Эпоха комиксов.
С.Ж. Мы ориентированы на серьезную литературу. Завалить магазин такими комиксами — это не для нас.
Л.Р. А в той же Японии комиксы — серьезное искусство, с древней традицией. Да вот и в России «Евгения Онегина» в комиксе издали.
С.Ж. По–моему — это издевательство над великим поэтом. Мне кажется, люди устали от примитива.
Г.К. В Америке тоже было увлечение комиксами. А теперь все озадачены, что люди стали меньше читать. Приходится принимать государственные программы по возрождению чтения. В Британии рождается ребенок и маме дарят целый пакет книг — не только об уходе за детьми, но и для чтения малышу. А когда тому исполняется 18 месяцев, дарят другой пакет книг.
Л.Р. А есть ли книги, к которым бы вы не допустили читателя?
Г.К. Когда–то запрещалось читать Библию... Особенно Ветхий Завет. Чтение Библии неподготовленными людьми породило массу ересей. В наше время я считаю недопустимым чтение литературы фашистского толка. Она должна быть доступна — для ученых, специалистов, но храниться только в крупных библиотеках и выдаваться только по специальному разрешению.
Л.Р. Но ведь любой интеллектуальный мусор можно просто найти в Интернете!
Г.К. Это сложный вопрос. Свободу слова тоже никто не отменял. Но все же некоторые книги мы выдаем, только когда уверены, что они нужны для научной работы.
С.Ж. Книга должна быть морально чистой. Если ее можно воспринять как пособие по убийствам и насилию, она должна быть исключена из ассортимента магазина. Когда подросток читает об убийце, он думает: вот же этот тип стал известным, о нем книги пишут... Сейчас получили «Энциклопедию современной женщины»... А внутри — этакая «Камасутра». Я просто стесняюсь дать распоряжение выставить это в зал. А романы вроде «Голубое сало», где сплошной мат?
Л.Р. Ну так что же делать? Запрещать? Все запретное тут же становится притягательным.
С.Ж. Мы не зарабатываем прибыль любой ценой.
Л.Р. Но разве исключено, что придет время и все упомянутые «Женские энциклопедии» покажутся совершенно пресными? Маркиза де Сада, например, в университете проходят...
Г.К. В любую эпоху для самовыражения нужны некие этические рамки.
Л.Р. И кто же будет ставить эти рамки? Лучшие произведения создавались не в рамках, а ломая их... Был в позапрошлом веке такой Энтони Комсток, который утверждал, что мораль выше искусства. Он охотился за «непристойными» книгами и уничтожил их 160 тонн. На его счету 15 самоубийств, он добился осуждения стольких людей, что хватило бы, по его словам, на поезд из 60 вагонов по 60 пассажиров в каждом. И кто среди авторов–«демонов»? Бальзак, Рабле, Уолт Уитмен, Бернард Шоу, Толстой...
С.Ж. Мои родители не читали де Сада. От этого они не стали для меня менее продвинутыми. Читали Библию, Пушкина... В нашу деревню привозили книги из Заславской библиотеки. А сегодня в деревне продается вино, а книг там не купишь. Я — за то, чтобы книга спасла людей.
Г.К. Мне кажется, книга не может спасать. Ведь каждый человек читает по–своему и извлекает из книги то, что ему доступно. Но книга выживет хотя бы потому, что люди хотят о себе оставить память.
Л.Р. Да, и есть мистическая теория, что автор после смерти живет в своих текстах. У вас было когда–нибудь такое ощущение?
Г.К. Бывало... У нас есть книга Цветаевой, напечатанная в Париже. Сама по себе скромная... Но там есть автограф Цветаевой, посвященный Иде Рубинштейн — тогда они дружили. Ида танцевала в труппе Дягилева, и Марина сравнивает ее с Иродиадой. Когда беру эту книгу в руки, то ощущение, что Марина смотрит из–за плеча. А еще у нас есть книга с автографом Керенского. Как–то взяла ее, может, полумрак подействовал, но показалось, что на долю секунды погрузилась в 1917 год... Ощущение, что эти люди начинают с тобой говорить. Просто тайна книги может открываться не всякому читателю.
С.Ж. Настоящие тайны – это архивные документы. А архивы теперь открываются.
Л.Р. Архивы–то открыты... Но ходят слухи о странных судьбах рукописей репрессированных писателей. Вот какие книжные тайны мне хотелось бы раскрыть. А что касается Псалтыри... Домашние библиотеки исчезали, книги перестали быть фамильной ценностью, передаваться от отца сыну веками... Сама современная книга изменилась, она не рассчитана на столетия. Говорят, что срок службы ее — максимум лет 70. Потом она рассыплется. Клей не тот, состав бумаги...
Г.К. Да, проблема с химическим составом бумаги начинается со второй половины XIX века. Эти книги научились сохранять — с помощью раскисления бумаги. Это дорого, поэтому спасают только то, что обязательно нужно сохранить.
Л.Р. Эзотерические же тайны в книгах ищут те, кто хочет уйти от действительности. Тысячи людей недавно сходили с ума: кто на том, что он — Иной, маг (как в романе Лукьяненко), кто — на том, что его вот–вот вызовут на учебу в школу волшебства Хогвартс (как Гарри Поттера).
Г.К. Мне кажется, так было всегда. Нам еще преподаватель в институте говорила о категориях читателей. Одна из категорий — женщины среднего возраста, которые просят книги «про любовь в длинных платьях». Если это в разумных пределах, я не вижу ничего плохого.
Л.Р. Самыми редкими книгами когда–то были Дюма, Моруа... Не жалко было в очереди стоять, сдавать макулатуру за талончик, чтобы потом уйти в мир приключений.
С.Ж. Страстный читатель — это не всегда показатель интеллигентности. Помню, когда книги были по талонам, получили в магазине, где я работала, пачку книг Дюма. И не всем обладателям талончиков хватило. Так покупатели позвонили и в народный контроль, и в ОБХСС... Ругались, кричали... Окружили магазин, пока инспектора искали, не спрятаны ли где в магазине книги. Прихожу после этого домой, а там муха жирная летает. Я ей и говорю: «Муха, живи... Ты лучше, чем некоторые люди».
Л.Р. Теперь разве что автор поскандалит, чтобы гонорар выбить...
Г.К. Нам свою редкую книгу еще и возвращать нужно. Ведь белорусских старопечатных книг у нас осталось мало.
Л.Р. Вот вам и тайны книжные... Для некоторых все сводится к денежному эквиваленту. Но, к счастью, не для всех — и не все.
